Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

Норд-ост громыхнул жестью на крыше, подтверждая, если не поторопятся, то будет и в доме. Только сорвет этот старый кусок, выбьет стекла и — гулять. Бешено, с хохотом, не жалея себя.

Дверь билась в руках двоих и, с трудом захлопнув, Витька захлебнулся сухими камнями ледяного ветра. Свеча погасла, будто по огоньку хлопнули ладошами. Но вокруг было видно, ветер светился белесым, обтекал черные силуэты крыши и деревьев. А они махали ветвями, и казалось странным, что еще стоят в земле, не вырванные, не улетают корнями вверх.

— Осторожнее, берегите лицо, — кричала Лариса, поддерживая его за спину, когда нащупывал ногой шаткие перила, забираясь на крышу с того края, где жесть еще держалась.

Лег животом на край, подтянулся, хватаясь перчатками и поскуливая от резких укусов ветра у обнажившихся запястий. Это он знал из детства, если скулить, то кажется — полегче. На крыше присел на корточки, пережидая порыв ветра и, ухватившись за рваный край старой жести, вывернул ее, дернул, оторвал. Торопясь, пока не кинется на него ветер снова, кинул вниз, крича надсадно хозяйке, чтоб отошла подальше. Сползая на руках, спрыгнул. Лариса уже ждала его у погреба, махала рукой, стоя на распластанной дверце обеими ногами. Витька потащил лист жести к яме и по дороге норд-ост настиг, рванул и потянул на себя, задергал игрушку, в бешенстве, что не дают, не дают поиграть, швыряя по саду, целя в дрожащие стекла окон, а то и поперек шеи того, кто опрометчив в ночи.

Лариса отступила — не мешать, и Витька затолкал сошедший с ума кусок старого покореженного металла в черный рот ямищи. Захлопнули дверцу, накинули засов. И, прижались к стене дома, пережидая порыв. Витька смотрел, оглохнув от воя и грохота, слушал, глаза слезились. За изломанными ветками, чертившими светлеющее небо, звезды острили лучи и будто не стояли на местах, а неслись с дикой скоростью. Но рядом Лариса, привалилась плечом к двум надетым на него курткам и Витька понял, купол, невидимый, тонкий, никакому норд-осту не разбить, хоть и гуляет он под ним свободно.

Она потянула его за рукав в дом. Пошел, оглядываясь, зная, что там, за деревьями и улицей, сейчас ветер и море. Бешеная вода. Знание это мурашками пробежало внутри и даже пальцы ног поджались от восторга, когда представил черную дикую воду со злыми холодными пенами на каждой волне. И ветер поверх.

В коридоре после двора было тихо, невнятно, спокойно из-за шума, оставленного за дверью. Куртки побросали на пол и побрели в кухню, откуда светил красным нервный огонь печи.

— Сейчас чаю и спать, но чаю обязательно. И, Витя, вы уж не стесняйтесь, если что, там в кладовочке ведро стоит.

— Да что вы, я выбегу во двор, если…

— Да, и выбьет нам дверь. Ну, я так, на всякий случай. Света теперь не будет до обеда, верно, провода где-то порвало.

Она пошевелила дверцу печи, там ухнуло, заскакало, рванувшись в кухню языками пламени. Но дверца чугунная, толстая. И пламя осталось внутри. Кидаясь из стороны в сторону, пыталось вырваться вверх, когда Лариса скрежетнула копченым крючком кочерги по чугунным кольцам на плите, но сквозь маленькое отверстие проходили лишь пальцы пламени, освещая все вокруг неровной, дергающейся краснотой.

— Пусть так будет, открыто. И свечку не будем жечь.

Возила по железу чайник, а свет, подчиняясь возгласам ветра, очерчивал широкие плечи и невысокую фигуру. Витька сел, откинувшись на стенку, почти сполз в изнеможении. Вспомнил, как сидел на крыше и дрожь побежала по спине, ногам, — ветрище мог запросто свалить его наземь, сломав шею, шмякнуть о лопаты и тяпки в углу у крылечка. Но бешенство норд-оста выдувало рассудок, оставляя голову звонкой, и хотелось не думать, а… летать?

«Какие разные бывают полеты», — он гладил Марфу, что устроилась на его коленях, поджав под грудку лапы, в которых спрятаны острые когти. И Лариса, ставя на стол чашки, исходящие диким запахом степных трав, улыбнулась:

— Признала, значит. Хотя смотреть не пошла, как геройствуете на козырьке. А вот села, как медалью наградила.

— Орденом, — Витька гладил и гладил теплую спину, мягкую, как унесенный ветром вечер.

— Гордитесь.

— Горжусь, серьезно.

Взял со стола горячую чашку. Пришло из памяти прошлое, показывая, как держал чашку с кофе над котом с разными глазами, придя к мастеру. И татуировки на себе тогда еще не носил.

Мысль о том, что было время, когда один, без змеи, без своей Ноа и не было еще у них общего прошлого, стукнула изнутри по лбу и вискам, неожиданно больно. Так сильно, что дернулась рука и чай вылился на свитер, протекая на кожу кипятком. Марфа шевельнула ухом, царапнули ногу сквозь джинсы острые кончики когтей. Лариса, сидя вполоборота к печному огню, не ахнула и не всплеснула руками, суетясь и жалея. Только свет сбоку упал на глаза, подсветив их. Грела руки на чашке, ждала.

Витька, морщась от движения мокрой ткани по коже, снял Марфу с колен.

— Рубашку я дам, — сказала хозяйка, — и тепло тут. А эту постираю.

Чайник на углу старой плиты тянул из лебединого носика нитку пара к потолку. Неровная под сквозняками, нитка рвалась и кивала, но догоняла сама себя и снова тянулась вверх.

Из открытого чугунного круга лезли в кухню зыбкие пальцы огня, красили красным, как лили кипяток в кровь. И тени на стенах кланялись в такт порывам ветра, — хлопнет он с криком по старому дому, в огненной лихорадке сплетутся пальцы огня, и тени дернутся, будто обожгли их…

Лариса и Марфа сидели неподвижно, а тени их переливались по стенам, вытягивались, комкались. Сплетничали, наговаривали, вон, мол, что внутри-то у тех, кто сидит.

Но стоящий посреди кухни Витька видел глаза женщины, чуть раскосые глаза степной лисицы, и черные кошачьи зрачки, что круглились бездонно внутрь зверя. И знал, в этих двоих — спокойная тишина. Нет там суеты, просто сидят и смотрят спокойно на черные в красном свете огня перевивы змеиного тела над потертым кожаным ремнем.

Как смотрели две степнячки, так и не изменили своих глаз. Лисий прищур не распахнулся в изумлении, не сузились по-охотничьи черные колодцы марфиных глаз, когда Ноа, его живая Ноа, потекла, шурша кожей по коже, заплела завитки хвоста, протягивая их из-под ремня: на ребра, под локтем, мягко по шее.

Витька зажмурился, когда кончик хвоста хлестнул по лицу — ласково, поймал его рукой и, навивая кольца на локоть, сгибаясь под тяжелеющим огромным уже телом, сделал шаг к столу.

Взвыл за окном норд-ост, плеснули из нутра печи прозрачные пальцы, пригнулись испуганно тени на стенах. И Ноа отозвалась, продлевая шипением вой ветра:

— Здесссссь….