С. Браун - Живые зомби

Знаю, отец хотел преподать мне урок, но доказал только, что он сам лишен сострадания. Я оскорбляю его чувства и действую ему на нервы. Я для него обуза, как социальная, так и экономическая. Ему приятнее увидеть не счастливую улыбку на моем лице, а личинок, пожирающих мое тело.

Мама по крайней мере пытается понять меня, разделить мою участь, хоть и обливает меня с ног до головы освежителем воздуха и надевает прочные резиновые перчатки перед тем, как ко мне прикоснуться.

Сейчас она сидит в приемной — наверное, читает журнал, бормоча что-то себе под нос, в то время как отец, как пить дать, поджидает меня дома с канистрой бензина и паяльной лампой.

— Садясь в автобус, вы хотели добраться до какого-то конкретного места? — спрашивает Тед.

Я не сказал родителям, куда ехал, потому что это создало бы кучу проблем. Чего доброго, тетушка с дядюшкой еще решат увезти Энни из штата. Так что и Теду я тоже не собираюсь докладывать. Да, существует такая вещь, как врачебная тайна, я в курсе. Но боюсь, вряд ли ее станут соблюдать в отношении зомби. Тед с такой же легкостью передаст все родителям, с какой он ходит на процедуры химического пилинга.

«Просто хотел почувствовать себя нормальным человеком», — пишу я.

— Нормальным, — повторяет Тед, словно показывая, что не знает, как на это реагировать. — Нормальным…

Он улыбается и с явным наслаждением проводит языком по зубам. Смотрю на электронные часы, на цифры, отсчитывающие время секунда за секундой. Лучше бы я сидел дома: сейчас по каналу «Кантри Мюзик» идет «Тачка на прокачку».

Стираю предыдущую запись и пишу: «Что происходит?»

— О чем вы, Эндрю? — спрашивает он с натянутой, неестественно-белоснежной улыбкой.

Думаю, он прекрасно понимает, о чем я.

«Зачем вы здесь?»

— Вы имеете в виду в эмоциональном, духовном или экзистенциальном смысле?

«Что это значит?»

В ответ — тишина.

«Что вы делаете?»

— Пытаюсь помочь вам, Эндрю.

«Чем это мне поможет?»

— Не знаю, — признается Тед. — А чем это вам помогает?

«Ничем».

Ответа нет. Лишь со свистом вырывается следующая порция освежителя.

Для каждого зомби наступает час, когда становится ясно: старые приемы уже не работают, и от них придется отказываться.

Как и от старых привычек.

И старых друзей.

И старых надежд.

В них больше не найдешь поддержки и ободрения; они лишь создают проблемы и вызывают зависимость, которая препятствует росту и развитию. Они связывают тебя. Не дают раскрыть свой потенциал. Рано или поздно от них нужно избавляться.

…пятьдесят семь… пятьдесят восемь… пятьдесят девять…

«Все, с меня хватит!»

Глава 28

В свете моих давешних демонстраций «мятежного духа», как выразилась мама, и неуемно растущего недовольства отца, от мамы поступило предложение уладить наши проблемы и разногласия за чудесным семейным ужином в День благодарения, «как в старые добрые времена».

И вот в давящей тишине мы сидим вокруг стола. Отец забрасывает в рот куски индейки под клюквенным соусом, не глядя в нашу сторону; мама оставила попытки завязать разговор после того, как отец приказал ей «заткнуться». Едва сдерживая слезы и прикусив губу, она ковыряет начинку и катает по тарелке фасоль.

Похоже, настроение у родителей не праздничное.

А я тем временем радуюсь, что ем за столом — давненько не доводилось. На третий день моего возвращения лопнул один из швов у меня на лице, и кусок загнивающей ткани упал в приготовленный мамой гаспачо.

Стоит ли удивляться, что с тех пор за стол меня не звали.

К счастью, швы у меня сейчас держатся крепко, хотя прошло уже четыре месяца. И я счастлив. Еще месяц назад я и не подозревал, что у меня будет так много причин для радости.

Я радуюсь, что у меня есть группа поддержки.

Я радуюсь, что есть Рита.

Я радуюсь, что познакомился с Реем.

И радуюсь, что ко мне возвращается речь.

Я по-прежнему произношу лишь самые простые звуки. Впрочем, если раньше мой лексикон состоял из мычания и хрипов, до которых далеко даже Кожаному лицу[13], то улучшением можно считать что угодно.

Кроме «Иэ, Ита» я научился озвучивать несколько других фраз:

«Ыляи лёо». (Выглядишь клёво.)

«А, ажаата». (Да, пожалуйста.)

«Аиба». (Спасибо.)

И «А я ахну?» (Как я пахну?)

Возможно, исходи такой лепет от сидящего на детском стульчике младенца с испачканным кашкой ртом, он вызвал бы умиление. Но от тридцатичетырехлетнего разлагающегося полутрупа со стекающим по подбородку пюре вперемешку с подливой… э-э, скажем так: вряд ли кому-нибудь взбредет в голову радостно хвататься за видеокамеру.

Поэтому я уплетаю потихоньку свой ужин, то и дело посматривая на расстроенную маму и насупленного отца, на великолепную еду и роскошную сервировку стола, пока мой взгляд не останавливается на покрытой пупырышками индейке: ее мясо исчезает на глазах. Чем дольше я смотрю на нее, тем больше понимаю ее, сочувствую ей, и меня поражает, сколько у нас с ней общего. Она мертвая, ее запекли в духовке и уже наполовину съели. Со мной происходит нечто похожее.

Мало-помалу с тушки снимают мясо, и одна за другой появляются кости, выглядывают хрящи и ребра. В конечном счете от нее останется лишь скелет. Интересно, меня тоже уничтожают люди?

Таю от процесса разложения?

Разрушаюсь оттого, что приходится существовать в мире, где всем заправляют живые?

Чем дольше я смотрю на индейку, тем сильнее вижу в ней родственную душу. Тем явственнее улавливаю в ней связь со своим теперешним существованием. Тем больше понимаю, отчего Том решил стать вегетарианцем.

Чтобы не дать отцу отрезать еще один кусок от грудки или оторвать крылышко, я хватаю индейку за ногу и тащу к себе через весь стол.

— Эй-эй, — возмущается отец, из набитого рта вылетают куски начинки. — И как, черт возьми, это называется?

Интервенция.

Спасение.

Освобождение.

Выбирайте, что вам больше нравится! А я знаю точно — так надо.

На пути ко мне индейка опрокидывает соусник, ее начинка вываливается на скатерть и в клюквенный соус.

— Да чтоб тебе! — орет отец, бросает нож и вилку и тянется за индейкой.

— Действительно, милый, — обращается ко мне мама — она счастлива, что началось хоть какое-то общение, — если ты хотел добавки, нужно было просто сказать.

Не успевает отец схватиться за вторую ножку, как я притягиваю увесистую птицу к себе и нечаянно толкаю локтем тарелку; она падает со стола и раскалывается на две части, а весь мой ужин разлетается по полу.