Николай Берг - Мы из Кронштадта, подотдел очистки коммунхоза (Часть 2)

Рассказчик переводит дух, мы с Дунканом перевариваем сказанное, а я дополнительно про себя прикидываю, что если я не ошибся и рассказано это было с намеком, то помимо того, что удар наш будет направлен по голове банды, что силенки у нас поболее, чем я знаю, еще и рекомендовано мне недвусмысленно держать язык за зубами и не хвастать уникальным нашим оружием. Хотя, может это мне померещилось, мнительный стал Сидор, ой мнительный. Может просто языком Павлу Александровичу поболтать охота, вот и чешет, пока слушатели не разбежались. Хотя помнится мнительный Сидор, как это не удивительно, был совершенно прав в своих подозрениях…

— Гильзы «ГЕКО», говорите — задумчиво тянет омоновец…

— Да, а что? — удивляется музейщик.

— Помнится именно эти гильзы упоминались при рассказах о расстреле поляческих офицериков в Катыни — ухмыляется здоровяк — значит вот и лишнее подтверждение, всех поляков в Катыни расстрелял лично Кузнецов, то есть кровавая гэбня. Все сходится!

Павел Александрович оторопело смотрит на вальяжно сидящего детину и по-моему даже не находит, что сказать.

Я не шибко понимаю, что и зачем плетет Дункан, но судя по всему, разговор удаляется в ненужном направлении.

— Вот уж от кого не ожидал, так это от вас! Кто б говорил! Старая германская фирма, производство патронов по сей день, а уж свою армию снабжали, разумеется, куда большим количеством боеприпасов, чем советское НКВД… — растерянно бухтит Павел Александрович.

— Да бог с ними патронами, вы лучше скажите, что нового слышно. Да и эта самая Катынь теперь никого не волнует. Вот эта моя зоологическая мадама — куда похряла? Какие дети собраны? Что ли экскурсии по зоосаду возобновились? — вмешиваюсь я в начинающийся конфликт.

— Погодите, тут видите что… — сопротивляется музейщик.

— А то вы не видите, что он вас подкузьмил и разыгрывает? — открываю глаза собеседнику я.

Дункан откровенно ржет. Правда, тихо и умиротворенно, насколько это можно сказать о ржании. Тихий такой ржач. Омоновец широко ухмыляется.

Павел Александрович бросает на него сердитый взгляд. Сердитый взгляд соскальзывает с нирванящего Будды-омоновца совершенно бесполезно и бессильно, не нанеся никакого ущерба.

— Так что за экскурсии? — продолжаю я свою отвлекающую маневру.

— Да самые обычные — по зоопарку. Зверей-то много сохранилось, аквариумы опять же с экзотикой. Так что детей и из других анклавов возят.

— Делать людям нечего — констатирую очевидное.

— Вот тут вы не правы. Именно это необходимо — и кино и зоопарк. И любая примета нормальной добедовой жизни. Это показывает, что мы удержались. Что цивилизация жива…

Дункан опять ржет тихонько.

— Да, черт возьми, именно, что удержались показывает. Что не все потеряно. Что мы вернем все разрушенное.

— Ага, щщщаз. Пара козлов и набор рыбешек, негодных даже в уху — уже цивилизация — подначивает воспарившего в эмпиреи Павла Александровича его напарник по разучиванию приемов драки двуручным мечом.

— А вот представь себе! — уже злится музейщик.

— Представляю — открыв один глаз наполовину, бурчит Дункан.

— Как бы не так! Ничерта ты не представляешь! Эти зверюшки — символы мирной спокойной жизни. Раз она сохранилась — значит мы к ней вернемся.

— Ну и что? Человек моментально привыкает к хорошему и потому его не ценит совершенно. Опять людишки зажрутся и все кончится опять же Великой Какой — открыв и второй глаз наполовину, бурчит Дункан.

— Зато потом можно сравнить что было и что стало.

— И никого не парит.

— Да хватит вам пикироваться, что там с экскурсиями-то?

— Именно это — Павел Александрович довольно злобно глядит на своего напарника — именно это. Показ нормальной жизни. Развлечение. И одновременно знак налаживающейся жизни. Ведь зоопарк даже в блокаду работал…

— Понеслось! — закрывает глаза омоновец.

— А ведь считает себя питерским горожанином, орясина дубовая — горестно указует перстом на демонстративно вышедшего из разговора мечника Павел Александрович.

— Не понимаю, что вы хотите от грубого двуручника? Он для средних веков вообще пример достойного поведения, бросьте обращать внимание, тогда князья были куда невоспитаннее. Но почему вы все о блокаде? Это ж было до рождества христова, травой поросло.

Тут Дункан опять негромко ржет и открывает оба глаза. До меня доходит, что если кому и удалось разбудить зверя в милейшем и тишайшем Павле Александровиче, так это мне. И проснулся отнюдь не кролик. Или как раз кролик, потому что вспыхнувший щеками музейщик подскочил на полметра сидя. Сейчас моим мозгам достанется…

— Нет аналогов блокаде Ленинграда! — буквально орет он.

— Да я в курсе. Уникальное явление, чего там…

— Вы сами не понимаете чего говорите!

— Понимаю. Нигде не было такого, чтоб трехмиллионный город старались стереть с лица земли всеми способами со всем населением. Как Карфаген. А он — этот город — не дался, хотя и пришлось пройти через невиданные муки и страдания. Но толку-то об этом все время говорить. То сделали наши деды, нам-то как к тому подвигу примазаться?

— Да не примазываться! Не примазываться! Но помнить-то обязательно. Не немецкие бредовые мемуары восхвалять, не в эсэсовцев играть, не в дедов своих плевать!

— Ловко у вас получилось, деликатный вы, не отнимешь — осуждающе взглянул на меня наконец омоновец.

— Тьфу ты, я что ли в эсэсовцев играю? Что вы на меня напустились-то? Вот ведь день какой удачный — то эта тетка из зоопарка, то вы теперь. И касаемо немецких меморий не возражаю, не зря барон Мюнхаузен — немецкий вояка, традиционное это у них, сам помню диву давался, почитывая их ахинею, про сорокоградусные морозы летом и толпы русских азиатов на каждого усталого немецкого героя с расплавившимся от бесконечной стрельбы пулеметом… Вы что сказать-то хотите?

Павел Александрович уже завелся и мне кажется потерял способность адекватно реагировать. Может у него тоже день тяжелый выдался? А может он и сам не понимает, как ему выразить свои даже не мысли, а как бы это сказать — ощущения, наверное. Мысли-то можно облечь в словесную форму, вот ощущения этому не всегда поддаются. А поганые были ощущения, лет двадцать нам старательно вдалбливали, какие замечательные были европейские захватчики, какие опытные мудрые вояки и честнейшие люди, рыцари без страха и упрека, и какой парахтой тупой и подлой были наши предки, ну и мы, соответственно тоже, яблочко от яблони. Как популярно было все гитлеровское, от формы до наград, с каким восторгом публика, а особенно молодежь, воспевала не своих — победителей причем, а все просравших врагов, ассоциируя себя не с теми родственниками своими и сеседями, кого эти оккупанты морили без всякой жалости, как тараканов, невзирая на пол, возраст и национальность, а именно с врагами. Причем проигравшими врагами-то, продувшими все что можно — и свою страну и государство и армию с флотом — подчистую… Помнится, американцы всерьез обсуждали после войны проект кастрации всех уцелевших в войне немецких мужчин, только сопротивление в этом вопросе советской стороны и потребность использовать немцев в противостоянии холодной войны спасли яйца арийцев от выкидывания их в мусорные баки тоннами… Зато сколько вони было испущено по поводу мифических миллионов изнасилованных якобы немок, как уж старались наши журнаглисты и деятели культуры, раздувая эту нелепую тему. Больше-то нечего было выставить в плане злодеяний нашим солдатам, так хоть это, благо документации этих изнасилований, как очень быстро выяснилось не было ровно никакой, ну как и положено тщательным и скрупулезным великогерманцам, у которых как дело до дела доходило, так сразу документов немае, одни байки брехливые… И уж как наши журнаглисты выли! Как выли! Словно это их самих поимели советские солдаты… Хотя кто бы на эту мразь грязную позарился бы… Но это все так сразу и не выскажешь, а музейщика я и впрямь разозлил не на шутку. Вот уж чего совершенно не хотел, теперь придется выслушивать нотации.