А.Р. Морлен - Сборник — Финт хвостом

В доме было тихо. Дом стоял вдали от дороги и был защищен высоким забором, поэтому приходилось прислушиваться, чтобы различить шум проезжающих мимо машин. Хендерсон позвонил в дверь, но никто не отозвался. Он обошел дом и увидел, что дверь на кухню не заперта. Он позвал Элизабет, но в ответ услышал лишь стук собственного сердца. В кухне было чисто, как будто здесь вообще не завтракали. Часы на стене показывали 9.25. Хендерсон приехал чуть позже, чем рассчитывал. Элизабет уже должна была встать и позавтракать, хотя в отсутствие Блура она могла изменить привычный распорядок.

Хендерсон прошел в прихожую, осторожно касаясь перил, как будто они были сделаны из фарфора.

— Элизабет, — позвал он еще раз и сам испугался, как хрипло звучит его голос. Лицо горело, а внутри все как будто завязалось в тугой и болезненный узел.

Пару секунд он постоял на лестнице. В доме царила мертвая тишина. Хендерсон почувствовал дуновение сквозняка на шее, и странная судорога прошла по затылку, так что волосы встали дыбом. Он подошел к спальне Элизабет, толкнул дверь и застыл на пороге.

В мельтешении сумасшедших мыслей и тошнотворного осознания он вдруг понял, что уже подсознательно знал, ЧТО именно он тут найдет. Он приблизился к кровати, стараясь устоять на дрожащих ногах.

Он взял ее на руки, стараясь не прижимать слишком сильно, чтобы не разошлись швы. Потом сел на кровать и с бесконечной щемящей грустью подумал, что эту женщину он мог бы по-настоящему полюбить, если уже не любил. Только теперь он позволил себе признаться, что подсознательно он всегда хотел, чтобы она ушла от Блура. К нему. И вот теперь он смотрел на нее — на морщинки вокруг глаз, на перекошенный рот, — он представлял Блура за работой. Он слегка разжал объятия.

Уже потом, у ворот в сад, он найдет большой узел с упакованными останками. Ткань будет влажной и липкой, но он все-таки развернет ее, чтобы посмотреть на то, что внутри. Он возьмет это на руки и станет укачивать, не обращая внимания на резкий запах и сочащуюся жидкость.

Но это будет потом, а пока тусклое солнце медленно плыло по небу за рваными облаками. В доме стояла тишина, и только кровать тихонько поскрипывала наверху — кровать, на которой сидел Хендерсон, раскачиваясь взад-вперед.

— Кертин мне говорил, что именно с этого он и начал, — сказал Блур.

Хендерсон весь напрягся, но не отпустил ее. Он повернул голову и увидел Блура. Он стоял в дверях и прижимал к груди скользкую тушу. Слезы текли у него из глаз, а сами глаза были отравленными и пустыми.

— Делал чучела тех, кого он любил — его собачек и кошек, — потому что не мог смириться с тем, что они от него уходили. Наверное, с животными это все-таки по-другому, —

добавил он безразлично. — Чья она теперь, как ты думаешь? У кого из нас она настоящая?

Хендерсон провел пальцем по коже, туго натянутой на том, что когда-то было плечом живой женщины.

Это и было его ответом.

Кэйт Коджа, Барри Н. Мальзберг — ДАНЬ ОБЫЧАЮ

Шлюхину коту диагностировали кошачий диабет. Но может, думала шлюха, все дело в плохой кормежке, или в жаре, или в холоде, или в холодной кошачьей коробке, или в запахе квартиры — пешком на третий этаж в Адовой Кухне: переставляй ноги и через минуту, две минуты, десять минут тявкаешь, как щенок, пищишь, как котенок, трешься, как жернов. Ты катишь, что каток, Джек, щелкни резинкой, потом бумажником. Всегда надо заставлять платить заранее, если не заплатят заранее — вообще не заплатят, и кому это нужно? Кому нужно — им нужно, вот кому: на кровати, на полу, что твой ленч, проблеск и сверкание, заикание, глухой удар, холод, как пролитый опиум сердца, и шлюхин кот на краю подоконника, настоящего, мраморного, растрескавшегося, щербато-мраморного, розового, как надменный кошачий язычок, вылизывающий гениталии, розового, как зудящая пизда, розового, как внутренняя сторона ее собственных иссушенных век, когда, как в это утро, она не спала всю ночь.

Не так уж она была занята, нет. И очередь не стояла в квартиру на третьем этаже без лифта, очередь в нее: нет и нет, и нет, и вообще какая разница? Дни без работы — медленные дни, но они всегда находят ее, тупые, жалкие мужики, даже самым тупым мужикам под силу такое. Может, чуют ее запах, может, находят ее, как кот в темной кухне находит таракана. А как выследят, как найдут ее, что? Гадко-липко, малюсенько-крошечно, и все, что им нужно, это минет, все, что им нужно, это поглядеть на еще одну пизду. Ночью все кошки серы, кроме тех, что не серы. Она перестала трахаться в машинах, когда это стало слишком опасно, по той же причине она всегда заставляла мужиков надевать резинку. Она не любила того, что опасно — вроде кошачьего диабета.

— Что такое, черт подери, кошачий диабет? — спрашивает она ветеринара.

— Я же вам сказал, — говорит он. Белая комната, серебром сверкающие инструменты, а белый халат врача пошел полосами от вылезшей шерсти: собачьих волос, кошачьих волос. — В прошлый раз. Помните?

— Снизойдите еще раз, — произносит она.

«Сукин ты сын, — думает шлюха, — я для тебя, все равно что они для меня, просто пара лишних баксов в череде поступлений. Сукин ты сын, ты же не смотришь на меня даже, когда говоришь».

— Это заболевание крови, — цедит он. — Нарушение обмена. Сбой в биохимии. Это сложно объяснять, но, по сути, диагноз таков.

Вот как? Она слишком глупа, чтобы понять диагноз? Ну да, конечно! Ее голые коленки скрещены на скользком пластмассовом стуле, ее кошка на столе, ее рука на теплом недвижном изгибе, острая кость под мехом.

— Она умрет?

— Они все умирают. Вы это знаете?

— Не умничайте, — говорит она, холодные от ярости пальцы все еще мягки на безжизненном мехе. — Мы все тоже умрем, но готова поспорить, вы все равно хотите, чтобы я оплатила счет, так? Диабет. — Голос шлюхи звучит спокойнее, но тепла в нем — ни на йоту. — Она от этого умрет?

— Он, — отвечает ветеринар. — Сколько еще раз вам повторять? Это кот, кастрированный кот.

Кастрированный мужик. Ну да, кто еще пойдет за ней домой с улицы, преодолеет три лестницы, будет орать под запертой дверью всю ночь, пока она не сжалится и не втащит его внутрь?

— Сходится, — говорит она, могла бы сказать больше, много больше, только что это даст?

Ветеринар не поймет, а пойми он, выйдет только хуже. Он не похож на тех мужиков, которые ходят с уличными проститутками, — да, по правде, кто же бывает на них похож? Кто угодно из них может, даже должен оказаться ветеринаром, врачом, юристом, кем угодно, никакой у них нет отличительной черты, никак не разобрать, кто есть кто. Одни походили на подонков и были ими, другие казались лучше и таковыми не были, а большинство — вообще ни на что не похожи, просто мужики с эрекцией и проблемой, а эрекция и есть проблема, точно так же, как идея СМИ или что там еще, что они везде говорили, и как бы то ни было, ей никто из них ничего такого не говорил. Они вообще ничего не говорят, кроме «Сколько?» и «У тебя есть где?». Да, у меня есть где, сволочь, прямо здесь под этим полушубком из кролика, прямо тут, где тепло, и темно, и влажно блестит, как блестят глаза кота на столе, как блестит игла, входящая в кота, и — о! — слышите, как он воет? Ужасающий краткий вой, и она морщится, когда игла входит в кота, морщится, когда ветеринар выдергивает иглу.