Елена Блонди - Хаидэ

Но углы подвески, будто ворочаясь, покусывали кожу дальше, подсказывая и другое. Ему? Сейчас? Рассказать свое тайное? Ну, уж нет.

— Верно ты прав, мой друг и брат, — голос женщины полнился покаянным смирением.

Убог вздрогнул. Она назвала его братом. Как девушки, отдающие сердце, называют своих избранников. Он любит ее, давно, с того дня, как увидел. И смирился с тем, что вечно быть ему рядом — слушателем, утешителем и защитником. А тут сама говорит — брат.

На мужскую шею легла горячая рука, пригибая его лицо к своему.

— Или ты не хочешь? Быть мне настоящим братом?

От прямого вопроса и дыхания на своем лице Убог растерялся. Так ясно слышалось в голосе женское обещание, а вокруг — зрелая степная весна, что назначена жизнью для любви. Нет никого, только трава и пахнет так же, как пахнет женщина, почти сидящая на его коленях. Такая близкая, будто они давно уже муж и жена. Почти. Осталась лишь самая малость, чтоб стать целым. И эту малость его нареченная жена протягивает в горячих руках — бери.

— Ты, правда, любишь меня, госпожа Ахатта?

Женщина, услышав простодушно прямой вопрос, вдруг застыла. И, помолчав, рассмеялась досадливо:

— Какой же ты… Убог. Не поиграть с тобой в женские игры. Пойдем в лагерь, я хочу спать.

Выбираясь из его рук, встала, собирая волосы и быстро сплетая их в косу. Перебросила за спину. Пошла, остановилась и позвала чуть сердито:

— Ну, что сидишь? Проводи меня.

Мужчина не встал, склонил голову к плечу, к чему-то прислушиваясь. И спросил, утверждая с грустью:

— Ты не одна сейчас.

— Что? Конечно, я была с тобой. Да ты, считай, отказался. Все тебе петь песенки да беспокоиться, махая руками, как старая нянька над ползунками-детенышами. А я тут…

Говорила быстро, стараясь отдалить от себя истинный смысл его вопроса, но Убог перебил:

— Это плохо, добрая. Очень плохо. Не слушай чужого, говори своим сердцем. А не можешь — отдай это мне.

— Что еще отдать? — у нее пересохло в горле и сердце ударило под дых, так, что подогнулись колени. Он видел. Знает! Расскажет или заберет сам. А как же тогда идти к жрецам? Нет, она не отдаст!

— Я не знаю. Но оно говорит твоим голосом. Вместо тебя.

— Глупый, глупый Убог. Испугался женщины и болтаешь, от стыда. Иди, спи. И сто раз пожалей, что не принял моих рук, когда я протягивала их сегодня!

Она старательно рассмеялась и, торопясь, ушла в темноту. Сжимая через грубое полотно рубашки колючие углы подвески, слушала с испугом — не идет ли следом, чтоб отобрать.

Глава 10

Мальчик прибежал, когда Нуба уже собирался домой — поднялся из раскопанного русла будущего канала и пучком листьев чистил мотыгу от жирной глины, пока она не присохла. Тонкие ноги мальчишки танцевали, оскальзываясь, и казалось, он натянул светлые блестящие сапожки. Такие, как были на ногах всех взрослых зеплекопов. Проводя рукой вдоль заточенного клюва инструмента, Нуба смотрел, как мальчик подпрыгивает, что-то рассказывая десятнику, а тот слушает и взглядывает в сторону великана-чужестранца.

Сжимая в кулаке медяк, мальчик побежал вверх по склону, заросшему плотной травой, а десятник подошел к Нубе.

— Мем-сах Каасса ждет у порога твоего дома, кари. Иди быстрее, нехорошо заставлять ждать уважаемую мем-сах.

Он приложил к грязным щекам указательные пальцы. Покончив с любезностями в сторону мем-сах, почесал голую грудь, оставляя на коже следы вездесущей глины, сплюнул комок пережеванного кестана и показал на склон, изрезанный сверкающими каналами.

— После новой луны мем-сах хочет пристроить к саду еще одну террасу. Ее сад лучший в селении, и один из лучших у матайа. Может быть, она наймет нас.

— Я знаю, кари. Мем-сах Каасса великий мастер плодов.

Склон походил на аккуратные стопки плашек, положенных с большим сдвигом и каждая — своего цвета. Лиловые, полные круглых кустов лаванды. Красные — забитые гребенником с душным запахом мелких зерен. Синие, с волнами ветра на лепестках льна. Розовые, оранжевые, сизые… И, почти на вершине, тугие шапки плодовых деревьев скрывали богатые крыши с узорчатой черепицей. Там стоял дом, что построил саха Акоя для своей хозяйки, вернувшись из военного похода, в котором провел полжизни, почти двадцать лет. Дом для жены с первенцем, которого саха увидел уже взрослым. И для дочерей-погодков, что родились после его возвращения. А так же для многочисленных слуг, рабов, кухарей и садовников.

Построив дом и сотворив детей, саха Акоя удалился на покой, в прекрасный маленький сад, устроенный для него за внутренними стенами дома. И жил там, переходя с мягкой тахты на прекрасный ковер, а с него на плетеное кресло, или к врытому в центре сада вечно горящему очагу. Пил, ел и играл на ланнисти, задумчиво пощипывая гудящие струны. А вокруг суетились женщины, потому что за двадцать лет походной жизни саха надоели грубые мужчины. Мем-сах ждала, что девушек придется отправлять на женскую половину в просторную комнату домашней повитухи, но мужская сила саха поубавилась, будто исполнив предназначение, и теперь больше горячих женских тел саха ценил правильно сыгранную мелодию или тягучие строки, спетые приглашенным певцом.

Мем-сах с удовольствием бы родила саха Акоя еще двух-трех сыновей. Или усыновила полудетей, что приносят в семьи домашние рабыни. Но если величайший садовник Коро-Лал-Рамундани отсыпал в корзину их семьи одного сына и двух дочерей, и не больше, значит, так жить им дальше, смиряясь с волей богов.

…Но все же — один сын. Церет может наступить на змею. Подраться в кабаке. Упасть в канал и, стукнувшись головой, захлебнуться. Мем-сах любила своего сына, но понимала — отплакав, они останутся лишь с дочерьми. И тогда прекрасные сады, которые были ей тоже детьми, заберут мужья девочек. А они с саха будут жить приживалами при дочерях, переходя из одной семьи в другую.

Конечно, матайа живут мирно, давно уже не было войн, и большие князья не сзывали в походы подданных из дальних уголков огромного государства. Но мем-сах не любила риска. Жизнь похожа на сад, думала она, медленно обходя вокруг крошечной хижины с кривыми стенами. И если не думать о будущем своего сада, то он превратится в дикие заросли, тонущие в грязи и снедаемые насекомыми.

Придерживая тяжелые подолы семи выходных плащей, мем-сах заглянула в открытое окошко. Усмехнулась белому кувшину с наискось торчащей в нем веточкой тимма. И, шурша одеждами, отошла, села на легкий раскладной стульчик, что носил за ней мальчик-раб. Вон идет великан-чужестранец, сверкая глянцевой кожей на фоне яркой зелени прибрежной травы. Смотрит испытующе. Исхудал после болезни. Девочка много рассказывала о том, как волновалась. Как лечила, омывая потное лицо и широкую грудь.