Энн Райс - Вампир Арман

Я видел дома только с черного хода, обитые железом окна, общую убогость, кромешную тьму и вонь, так как на поверхности глубокого, волнующегося под воздействием зимнего ветра канала плавали отходы.

Он повернулся и потащил меня за собой подальше от воды, на секунду мне ничего было не видно. Сверкнула его белая рука. Я увидел, как он выставил один палец, и заметил, что в прогнившей гондоле, вытянутой из воды и поставленной в рабочем квартале, спит человек. Человек пошевелился и отбросил свое одеяло. Он заворчал и выругался, так как мы нарушили его сон, и я рассмотрел его неповоротливую встрепенувшуюся фигуру.

Я потянулся за кинжалом. Я увидел, как сверкнул его клинок. Белая рука господина, сияющая, как кварц, едва коснулась его пояса, а оружие отлетело от него и покатилось по камням. Одурманенный и взбешенный, человек неуклюже бросился на моего господина, чтобы сбить его с ног.

Господин легко перехватил его, как большой сверток из шерсти, от которой несло пороком. Я увидел лицо господина. Его рот приоткрылся. Появились два крошечных острых зуба, сами по себе как кинжалы, и он вонзил их в горло того человека. Я услышал, как человек вскрикнул, но лишь на мгновение, а потом его вонючее тело успокоилось.

Изумленно и завороженно следил я, как мой господин закрывает свои гладкие глаза – во мраке его золотые ресницы отливали серебром, и услышал тихий мокрый звук, едва слышный, но вызывающий чудовищные предположения, как будто что-то льется – и это лилась человеческая кровь. Мой господин прижался к жертве еще крепче, его отчетливые белые пальцы выжимали из умирающего тела всю жизнь, и он издал долгий сладостный вздох наслаждения. Он пил. Он пил, и это ни с чем не спутаешь. Он даже слегка нагнул голову, словно хотел побыстрее выжать последние капли, и от этого тело человека, на вид хрупкое и пластичное, содрогнулось в последних конвульсиях, а затем затихло.

Господин выпрямился и провел языком по губам. Не видно было ни капли крови. Но саму кровь я видел. Я видел ее в теле своего господина. Его лицо приобрело красный отлив. Он повернулся, посмотрел на меня, и я рассмотрел яркий румянец на его щеках, цветущий блеск губ.

– Вот откуда она берется, Амадео, – сказал он. Он толкнул труп ко мне, так что меня задели грязные одежды, а когда тяжелая мертвая голова запрокинулась, он подтолкнул ее еще ближе, и я был вынужден посмотреть в грубое безжизненное лицо обреченного. Он был молодой, он был бородатый, он был некрасивый, он был бледный, а еще он был мертвый.

Под каждым обмякшим невыразительным веком, показались белые полоски. Из пожелтевших гнилых зубов, из бездыханного бесцветного рта свисала скользкая струйка слюны.

Я лишился дара речи. Ни страх, ни отвращение не имели к этому отношения. Я просто поразился. Если у меня и были какие-то мысли, то я думал, что это невероятно.

Во внезапном припадке бешенства мой господин отшвырнул труп влево, к воде, куда он и упал с глухим плеском и бульканьем.

Он подхватил меня, и я увидел, что мимо меня вниз падают окна. Я чуть не закричал, когда мы поднялись над крышами. Он зажал мне рот рукой. Он двигался так быстро, будто что-то вытолкнуло или подкинуло его в воздух.

Должно быть, мы описали круг, а когда я открыл глаза, мы стояли в знакомой комнате. Вокруг нас опускались на место длинные золотые занавески. Здесь было тепло. В тени я увидел сияющий силуэт золотого лебедя.

Это была комната Бьянки, ее личное святилище, ее самая частная комната.

– Господин! – сказал я, приходя в страх и отвращение из-за того, что мы пришли вот так в ее покои, даже слова не сказав.

Тонкая полоска света под закрытыми дверьми расползалась по паркету и толстому персидскому ковру. Она накладывалась на резные перья ее лебединого ложа.

Потом от облака легкомысленных голосов отделились ее поспешные шаги, чтобы она сама выяснила, что является причиной услышанного шума.

Когда она открыла двери, в комнату через открытое окно ворвался холодный зимний ветер. Она плотно захлопнула окна, изгоняя сквозняк – бесстрашное создание, а затем с безошибочной точностью потянулась к ближайшей лампе и подкрутила фитиль. Зажегся огонек, и я увидел, что она смотрит на моего господина, хотя меня она наверняка тоже заметила.

Она была такая же, как всегда, какой я оставил ее несколько часов назад, ставших для меня целым миром, в золотистом бархате и шелках, на затылке скручена коса, чтобы уравновесить ее пышные локоны, во всем своем великолепии струившиеся по плечам и по спине. Ее маленькое личико оживилось от тревоги и сомнений.

– Мариус, – сказала она. – И по какой причине вы, мой властелин, являетесь сюда подобным образом, в мои личные комнаты? По какой причине вы появляетесь через окно, и вдвоем с Амадео? Что это значит, ревность?

– Нет, просто мне нужна исповедь, – сказал мой господин. У него даже дрожал голос. Он крепко держал меня за руку, как ребенка, и приблизился к ней, обвиняюще выставив свой длинный палец. – Расскажи ему, мой милый ангел, расскажи ему, что скрывается за твоим чудесным личиком.

– Я не знаю, о чем ты говоришь, Мариус. Но ты меня злишь. И я приказываю тебе убираться из моего дома. Амадео, а ты что скажешь на это оскорбление?

– Не знаю, Бьянка, – пробормотал я. Я ужасно испугался. Никогда еще я не слышал, чтобы голос моего господина дрожал, и никогда еще я не слышал, чтобы кто-то так фамильярно обращался к нему по имени.

– Убирайся из моего дома, Мариус. Немедленно уходи. Я обращаюсь к человеку чести.

– Вот как? А каким образом ушел из твоего дома твой друг, флорентинец Марцелий, кого тебе велели заманить сюда хитроумными речами, кому ты подмешала в напиток яда, способного убить двадцать человек?

Лицо моей дамы стало еще более хрупким, но ни на секунду не ожесточилось. Оценивая моего сердитого, дрожащего господина, она казалась настоящей фарфоровой принцессой.

– А тебе-то что за дело, мой властелин? – спросила она. – Разве ты превратился в Верховный Совет или в Совет Десяти? Веди меня к судьям, предъяви улики, если тебе будет угодно, скрытный колдун! Докажи свои слова.

В ней присутствовало какое-то значительное нервное достоинство. Она выгнула шею и подняла подбородок.

– Убийца, – сказал господин. – В одной клетке твоего мозга я вижу дюжину исповедей, дюжину жестоких назойливых поступков, дюжину преступлений…

– Нет, не тебе меня судить! Может, ты и маг, но ты не ангел, Мариус. С твоими-то мальчиками!

Он подтянул ее к себе, и я снова увидел, как открылся его рот. Я увидел его смертоносные зубы.

– Нет, господин, нет! – Я вырвался из его ослабшей хватки и налетел на него с кулаками, протиснувшись между ним и ею, изо всех сил замолотив по его телу. – Не смей, господин! Мне все равно, что она сделала! Зачем ты докапываешься до этих причин. Ты называешь ее назойливой? Ее! Да что с тобой такое?