Елена Блонди - Княжна

Ахатта лежала…Где же была она? Неподвижно лежала, не имея сил повернуть голову. Жужжали над стянутой веревками кожей пчелы, и белая фигура, склоняясь, равнодушно отгоняла их веткой. Свет, мягко целуя измученное лицо, угасал, и, прошелестев, говоря что-то мерно и надменно, фигура исчезла. Остались веревки и рядом, там, куда невозможно повернуть голову, лежало оно, горе, огромное, как зимняя туча, исполненное ядом страдания, бесконечным ядом бесконечного страдания.

Горе. Лежит, рядом. Горе Ахатты, созданной для того, чтоб кружить головы мужчинам. Лишь повернет свою, так что по длинным серьгам побежит мягкий блик, лишь засмеется темным своим ночным смехом, который поднимает и опускает тяжелую грудь…

Музыка рвалась, спотыкаясь, но не останавливалась. Не останавливалась и танцующая Хаидэ. Летя по освещенному факелами пространству, она изгибала руки, пытаясь распахнуть двери в тот мир, где все уже случилось. И изменить. До того, как горе легло рядом с Ахаттой, как ложится рядом с женщиной ее муж. Уйти, улететь. Туда, где Ахатта однажды прибежала, рыдая, и потребовала от Хаидэ немедленно бежать из племени, найти амазонок и стать воинами. А эти тут, пусть они бегают и плачут. Хаидэ прижимала к груди голову подруги, понимая, что эти — один всего лишь Ловкий. И стоит ему улыбнуться, амазонка Ахатта сдастся без боя и пойдет в плен. Сладкий медовый плен, в котором пусть мучают, лишь бы не отпускали.

Хаидэ танцевала. Вскидывая и роняя тоскующие по сильным движениям руки, летела навстречу пятнам лиц, не видя их. Рвалась туда, где молодые и сильные, они были вместе, где Абит по прозвищу Пень сочинил свою песнь для Ахатты. По просьбе Исмы Ловкого, который, хоть и самый ловкий, но не умел так нанизывать слова одно к другому, как научил делать это Абита западный ветер. И Абит подарил свою песнь другу. Полюбив своими словами юную женщину Ахатту, красотой сравнявшуюся со степной ночью.

А теперь Хаидэ танцевала свою любовь к ним троим, летя туда, где ничего еще не случилось, где, может быть, все еще можно изменить. Потому что она этого хочет. Хочет так сильно и страстно, что любовь становится похожей на ненависть к миру, такую сильную, что снова переходит в любовь.

Музыка стихала, потому что замедлялись движения светлой фигуры, облитой мелькающим светом. Без украшений и без одежд, лишь волосы по спине и плечам, горящие глаза, от взгляда которых мужчины закрывали ладонями лица, чтоб тут же отдергивая, снова смотреть.

С последними движениями, что вели танцующую в центр зала, туда, откуда она начала свой полет, вдруг пришла мысль, но, не дав себя прочитать, ушла в глубину, оставив лишь смутное обещание. Очень скоро. Скоро.

— Очень, очень скоро, — спела флейта.

— Скоро… скоро… — прошуршали бамбуковые трубы.

— Очень, — стукнул в последний раз барабан.

Хаидэ опустила голову, прислушиваясь. Но тишина не нарушилась дальним шепотом из исчезающего мира. Молчало все. Подняв глаза, она посмотрела на жреца, занявшего свое место в углу у колонны. Смотрела, чувствуя, как расползается по ее лицу дым, тот самый, увиденный ею во взгляде соперницы. И равнодушно приняла увиденное на лице мужчины утверждение.

— Да, — сказали его глаза, — да…

Она только кивнула, принимая то, что знала и сама. Да. В тишине всхлипнула Мератос, скатилась с колен и, подбежав, протянула хозяйке скомканный хитон. Расправляя и вставая на цыпочки, помогла накинуть, тыкая в плечо, заколола складки бронзовой застежкой. И, поцеловав край ткани, села в ногах, несмело взявшись за дрожащую щиколотку Хаидэ и гордо обводя глазами толпу.

Ветер свистел под потолком, раздувая оконные шторы. Трещали факелы и один, вспыхнув, рассыпал искры над головами гостей. Те, зашевелившись, вскрикивали удивленно и с восхищением. Поднимали руки в приветствиях. Но смотрели со страхом, отводя глаза, когда взгляд Хаидэ скользил по их лицам.

— Ты была права, прекрасноликая дочь двух народов, жена высокочтимого Теренция! Ваш танец достоин воспевания и вечной памяти.

Даориций снова стоял, воздев руки, и Хаидэ подумала, да опускает ли он их когда-нибудь. Когда ест, например.

— Благодарю тебя, добрый наш гость. Я надеюсь… — она запнулась, язык плохо слушался ее, — надеюсь, моя плата оказалась достойной моего обещания…

— Вечное больше достойного, дочь Афродиты. Ты станешь легендой и возьмешь в бессмертие всех нас.

Он обвел рукой тихих гостей.

— Видишь, Флавий. С этой ведьмой мне приходится жить…

Сиплый шепот Теренция ясно понесся под гулкими сводами. И гости, на мгновение онемев, повернулись к расхохотавшемуся Даорицию. Хаидэ улыбнулась. Вскоре все смеялись. Старательно и громко, по-прежнему отводя глаза от хозяйки дома.

«Бессмертие»… слово жужжало, как муха, отгоняемая веткой, и Хаидэ выбросила из головы все: язвительность мужа, смех гостей, намерение выспросить у жреца о подарке. Там, в ее комнатах, умирала Ахатта.

— Я покидаю вас, и рада что смогла угодить гостям высокочтимого Теренция. Пусть дела ваши вершат олимпийцы и пусть будут боги к вам лишь благосклонны, всегда.

Склонив голову и прижимая руку к груди, Хаидэ повернулась и вышла из покоев мужа. Обходя бассейн, она торопилась все сильнее и к лестнице почти бежала. Вскрикнула, забыв о леопарде, а он метнулся ей в ноги, натягивая зазвеневшую цепь. Но не достал, а цепь подалась назад, повинуясь сильной черной руке. Маура поднялась с корточек и положила руку на пятнистый загривок рычащего зверя.

— Благодарю тебя, госпожа, за то, что ты танцевала с рабыней, — перевел незнакомую речь тихий голос за спиной Хаидэ, и она оглянулась, с огромным облегчением. Египтянин, сопровождаемый стражником, стоял, улыбаясь.

— Ты? Почему? — и повернувшись к Мауре, велела, — переведи ей, это я благодарю тебя, за то, что указала пути.

Две женщины, белая в легком хитоне и черная в сплетенных серебряных цепочках, поклонились друг другу. И Хаидэ побежала к лестнице, уже не оглядываясь.

— Я могу врачевать. Теренций был добр и приказал мне помочь.

Вместо ответа она кивнула жрецу, который быстро шел следом. А когда поднималась по лестнице, голос в голове догнал ее:

— Ты была там впервые. Но не в последний раз, белая женщина черного мужчины. Пусть это спасет тебя, если придет беда.

«— Как хорошо, Нуба, что мы можем теперь говорить. Хоть нас и никто не слышит.

— Да, Хаидэ.

А ты правда отвечаешь мне? Или я придумала это? Что ты молчишь?»

Входя в свои комнаты, навстречу хриплому дыханию, причитаниям Фитии и тяжелому запаху горя, Хаидэ знала — не придумала она тогда. Потому что сегодня чернокожая Маура говорила с ней так, как когда-то заговорил ее Нуба — из головы в голову, не шевеля губами.