Елена Блонди - Княжна

— Ахха, ага, о! — мужчины кричали в такт быстрым движениям и, не успевая за танцем даже голосами, замолкали, смеясь. А Маура, подлетая и отступая, замерла, отбивая твердыми пятками стремительные удары, обернулась и вытянула руки в сторону музыкантов, которые, несколько раз пытаясь подхватить танец, растерянно смолкали. Пятки и ступни, странно изламывая ноги, щелкали по каменному полу, двигались бедра, вспыхивали огни на серебряных цепочках, что шевелились, как змеи на талии и шее. Маура шла на музыкантов, делая руками ритмичные жесты и когда подошла совсем близко, запела флейта, попав, наконец, в такт, постелила под резкий топоток длинное покрывало звука. Женщина оскалила белые зубы, кивнула. Протягивая вперед руки, открывала и прятала ладони, растопыривала пальцы, сжимала поочередно кулаки, вновь заставляя ладони раскрываться, как цветки. К флейте присоединился бубен, застучал барабан, звякнули колокольцы. Гортанно крича, Маура танцевала, и мелодия, схваченная танцующими руками и телом, становилась сильнее и резче. Уже не ладони раскрывались двумя цветками, а целый сад шевелился вокруг, сад, в котором цветы были сделаны из созвучий, хлопков, криков и вздохов зрителей, чьи глаза следовали за неуловимой фигурой, которая, казалось, умножилась стократно. И никто не мог понять, видит ли он чернокожую Мауру или это лишь след, сотканный из движения горячего воздуха.

Замедляя танец, женщина поплыла мимо потрясенных мужчин, но шлейф танца, не исчезая, плыл следом за изменяющейся фигурой, и гости, вставая, тянули руки, хватая воздух там, где только что она была, и кажется, все еще осталась. Музыканты, боясь потерять созвучия, продолжали держать бешеный ритм, заданный танцовщицей, а та, замедлившись, попадала точно, будто вышивала крупными стежками по густо тканому полотну.

Узор этот был прекрасен. И всем, кто смотрел на нее, было ясно, что в силах женщины сделать его еще насыщеннее и прекраснее, а потом, остановившись, в центре того, что совершилось здесь — стать главным украшением сотканного узора.

Маура остановилась. Тяжело, но неслышно, посреди музыки и криков, дыша, смотрела на Хаидэ, и лицо ее не выражало ни торжества, ни опасений, ни приглашения к танцу. Как дымом было окутано оно, казалось, девушка выплывает из страшной глубины, медленно, как огромная рыба, всматриваясь в сверкающую поверхность воды.

«Она уходит» проплыла в голове Хаидэ мысль и ушла, вильнув хвостом, «куда же она уходит, что получается — это…»

Снова послышались хлопки, неровные и бурные. Мужчины вставали, протягивая и тут же отдергивая руки, тянулись к неподвижной Мауре. Кто-то плакал, кто-то кричал, рассказывая о пустяках, хватая соседа за складки ткани на груди, и таща его ближе к Мауре, жалуясь ей и торопясь невнятно договорить. Никто не осмелился коснуться стоящей, но пьяны танцем были все. Тянулась к танцовщице сброшенная с мужских колен Мератос, трясла ушибленной рукой, и что-то просила, обращаясь, к ней как к богине. Вытирала слезы, пачкая лицо размазанной краской с ресниц.

Сердце Хаидэ неровно и сильно стучало. Она медленно подняла непослушные руки, и опустила, те повисли, неловкие. Ей танцевать? После того, что совершила тут Маура? Обводя глазами постепенно стихающих мужчин, увидела у колонны неподвижную фигуру с опущенным лицом. Жрец из Египта, на поиски которого она кинулась из спальни. Хотела с ним говорить. Но сейчас все казалось неважным, уменьшилось, слетая на плиты пола сухими клочками.

Он поднял голову. И Хаидэ увидела то, что и думала увидеть на его лице — безмерное восхищение танцем.

Прав… А она — спящая жена богатого торговца, все растерявшая за медленные годы сна.

Проще всего уйти, поклонившись хозяйке танца. Наверное, думала Хаидэ, стоя неподвижно, так будет правильнее всего. Но — Ахатта. В ее спальне лежит раненая сестра, держит в кулаке смешную стеклянную рыбу. И если не попытаться…

Маура, вернувшись наконец из того мира, куда уносил ее танец, коснулась локтя Хаидэ. Та вздрогнула, поворачиваясь.

— Ты, — сказало спокойное усталое лицо, блестящее испариной на лбу и щеках.

А египтянин, подойдя, встал рядом с чернокожей рабыней.

— Ты, — шевельнулись его губы.

— Нет… я не могу, — Хаидэ затрясла головой, сердясь, потому что нужно объяснять очевидное, — не могу! Так — нет…

Протянув руку, он коснулся фибулы на плече ее хитона.

— Не надо так, — ответил в шуме, нажимая на последнее слово, — скачи своими дорогами, княжна.

Хаидэ коротко вздохнула. Подняла руку к застежке, ощутив тепло его пальцев, что тут же исчезло. Ткань поползла с плеч, скользнула, задержавшись на талии, упала на пол, легко касаясь бедер. Как в вязком сне, будто чужими ногами Хаидэ переступила через сброшенную одежду. Египтянин поднял руки, и она вздрогнула, услышав резкий хлопок.

Те, кто кричал, смолкали, оборачивая к ней лица. Делая шаг и еще один, она увидела Теренция с заплаканным лицом, сидящего, привалившись к Флавию, который, перебирая мокрые волосы бывшего друга, шептал что-то ему на ухо. Увидела бредущую вдоль толпы Мератос, просительно заглядывающую в лица мужчин. Один из них схватил ее за талию и, потащив на колени, поцеловал в измазанную щеку. Мужчины подходили ближе, толкаясь и жадно глядя. Когда пятна лиц окружили ее со всех сторон, застив стены и окна, Хаидэ перевела взгляд, чтоб еще раз посмотреть на жреца. Но он уходил к музыкантам, мерно хлопая поднятыми над головой ладонями. И гости, очнувшись, присоединялись к хлопкам.

«Своими… своими дорогами… Я никогда так. И раньше не умела. И не училась».

Рука ее скользнула по бедру, чтоб скомкать ткань, схватиться хоть за что-то, но там была только кожа, горячая от душного воздуха.

Ахатта. Лежит там, умирает, и темнота пропитана запахом ее смерти. Ахатта-крючок, тощая девочка, такая ненужная поначалу, вцепится — не оторвешь. Крючок — она такая… Смуглая Ахатта, жена Исмы Ловкого, молодого воина с черными узкими глазами, унаследованными от предков за снеговым перевалом и заморским именем, данным ему матерью — наложницей храброго Арсиса. Ахатта с тяжелой грудью, которой так завидовала Хаидэ, когда только начала расти ее собственная маленькая грудь.

Умирает. Умирает. Ахатта. Узкая, как степная змея, смуглая, как напоенное солнцем дикое яблоко.

Флейта плакала, всхлипывал барабан, шуршали семенами бамбуковые трубы. Подчиняясь движениям, чуть слышно звенели бубны, и лира время от времени издавала курлычущий зов.

Ахатта лежала…Где же была она? Неподвижно лежала, не имея сил повернуть голову. Жужжали над стянутой веревками кожей пчелы, и белая фигура, склоняясь, равнодушно отгоняла их веткой. Свет, мягко целуя измученное лицо, угасал, и, прошелестев, говоря что-то мерно и надменно, фигура исчезла. Остались веревки и рядом, там, куда невозможно повернуть голову, лежало оно, горе, огромное, как зимняя туча, исполненное ядом страдания, бесконечным ядом бесконечного страдания.