Стивен Кинг - ОНО

В этот момент вскрикнула его мать; этот панический возглас прорезал тишину обувной лавки подобно серпу жницы или пожарному колоколу. Это был «трубный глас». Эдди с испуганным лицом отшатнулся от объектива и увидел, что мать несется к нему через всю лавку на негнущихся ногах и с развевающимся позади платьем. Ногой она отшвырнула стул и одну из измерительных штуковин, которые так развеселили его. Она тяжело дышала как загнанная лошадь. Рот превратился в огромное розовое «О». Все, кто был в лавке, повернулись в их сторону.

«Эдди, слезай оттуда! Слезь немедленно! Ты заработаешь рак от этих машин! Слезай, Эдди! Эдди-и-и…»

Он слезал как ошпаренный. Но в панике совершенно забыл о ступеньках. И когда пятки потеряли опору, он стал заваливаться назад, беспомощно размахивая руками. И еще, кажется, он подумал тогда: «Я падаю! Я понимаю, что упаду и ударюсь головой! Черт возьми!..» Разве не его была эта мысль — о самосохранении. Или она все же была инспирирована его матерью? Думал ли он? Пытался ли он думать сам?..

…Он не упал тогда. Мать подскочила вовремя и поймала его. Он ударился в слезы, но не упал… На них смотрели. Он помнил это. Он помнил, как мистер Гардинер поднял эту штуку и проверил, не сломалась ли она, а другой продавец поставил упавший стул, взмахнул руками с деланным негодованием и вновь нацепил маску безразличия. Помнил он мокрую щеку матери и ее жаркое неровное дыхание. И слова, что она шептала ему на ухо: «Не смей никогда этого делать! Никогда-никогда-никогда…» Если мать была чем-то расстроена, она начинала повторять одно и то же. Повторяться она начала годом раньше, когда обнаружила, что няня как-то в жаркий летний полдень повела Эдди на пруд в Дерри-парк. Это происходило в начале 50-х, когда еще только заговорили о полиомиелите, позже ставшем притчей во языцех. Она вытянула его из пруда, повторяя при этом, что он «не должен этого делать никогда-никогда-никогда». И ребята вокруг взирали на это с такими лицами, как позже продавцы в обувном магазине, и грудь матери так же ходила ходуном.

Мать вытащила его из лавки, выкрикивая на ходу, что она «привлечет их всех к суду, если с мальчиком что-нибудь случится». Рыдания Эдди не утихали все оставшееся утро, и в тот день ему хуже дышалось. И ночью он заснул не сразу, пытаясь представить себе «рак», и что будет, если он еще хуже полиомиелита, и как он убивает, как долго это длится и как больно бывает перед смертью. Еще он вообразил, что после этого он точно будет гореть в геене огненной…

Он знал, что угроза была серьезной.

Он знал, что она была расстроена.

Напугана…

— Марти, — произнес он через пропасть лет, — ты не поцелуешь меня?

Жена с готовностью сжала его в объятиях — так, что хрустнули кости поясницы. «Если придется тонуть, — подумалось ему, — она вытянет нас обоих».

— Не бойся, — шепнул Эдди на ухо жене.

— Мне будет так одиноко, — причитала она.

— Я знаю, — сказал он, с удовлетворением признавая, что, несмотря на ее звериные объятия, дышать стало легче, и свист в груди сошел на нет. — Я знаю, Марти.

Шофер такси просигналил вторично.

— Ты позвонишь? — робко спросила она.

— Если смогу.

— Эдди, пожалуйста, скажи что случилось?

«А если сказать?»

(«Марти, ночью мне позвонил Майк Хэнлон, и мы некоторое время беседовали, в двух словах это выглядит так: «Это опять началось, — сказал Майк. — Ты приедешь?» И меня бросило в жар, Марти, но аспирин тут не поможет, у меня участилось дыхание, но я не смог использовать этот чертов аспиратор, потому что дело не в груди и не в легких. Я вернусь, Марти, если смогу, но чувствую себя теперь как человек перед спуском в ствол старой шахты, прощающийся с дневным светом».)

«Да уж пожалуй! Это вернуло бы ей спокойствие, куда там!»

— Нет, — сказал он вслух. — Думаю, что не могу.

И не дожидаясь, когда она (или мать!) как-либо возразит или попытается его остановить, он широкими шагами пошел к такси, наращивая темп. К машине он чуть не подбежал.

Мира все еще стояла в дверном проеме, когда такси вышло на улицу и устремилось к городу, — большая темная тень женщины на фоне их светлого дома. Он помахал ей и подумал, что она теперь ответно машет.

— Куда собрался на ночь глядя, приятель? — подмигнул ему шофер.

— К Пенн-Стейшен, — потянулся за аспиратором Эдди. Куда бы он ни направлялся, астма обнаруживала свое присутствие атакой на бронхи. Он чувствовал себя… неплохо чувствовал, правда, хуже, чем четыре часа назад, когда его напугал парень, уронивший посреди дороги папку и взглянувший в его сторону с легким предчувствием опасности.

«Я здесь, Эдди! — довольно вещала астма. — Я вернулась, и черт меня побери, если я не могу убить тебя! Почему нет? Я ведь иногда делаю это — ты знаешь! И что я так долго вожусь с тобой!»

Грудь Эдди напряженно вздымалась. Он нащупал аспиратор, вынул его, вставил в рот и нажал на клапан. Вот он уже в «Амтрэке», с трепетом ожидает действия препарата и углубляется в мечту, которая его притягивает. Мечту? Ах Боже, если б так. Память — кусок прошлого — обладает такой притягательной силой. Тут и зеленое свечение аппарата из обувной лавки, и отвратительный прокаженный, преследующий зовущего на помощь мальчика по имени Эдди Каспбрак…

(он неплохо бегает, говорил инструктор Блэк его матери и он очень быстро убегал от этой заразы, преследовавшей его по пятам)

…в этом сне, где ему было одиннадцать лет, и он почуял запах смерти, и кто-то зажег спичку, а он взглянул вниз и увидел разлагающееся лицо парнишки по имени Патрик Хокстеттер, исчезнувшего в июле 1958, и черви, ползущие из щек и ушей Патрика, и этот отравленный, мерзкий смрад изнутри тела; а поодаль лежали две книжки из школьной библиотеки: «Атлас автомобильных дорог» и «Наша Америка» — обе в плачевном состоянии, полностью размокшие, разбухшие и покрытые плесенью. Эдди открыл рот, чтобы закричать, но шершавые пальцы покойника сомкнулись на его щеке, вцепились в рот и… он проснулся — не в канализации Дерри, а на сиденье «Амтрэк», в голове поезда, пересекающего при свете большой белой луны Род-Айленд.

Пассажир напротив, видимо, уже некоторое время боролся с искушением и наконец спросил:

— У вас все в порядке, сэр?