Раиса Крапп - Ночь Веды

— Никто ему не поможет, матушка, коль прежде сам себе помочь не захочет, — негромко проговорила Алена.

— Как это — сам?

— Злобство да ненависть его губят, зависть черная, а он понять того не желает. Помягчеет сердцем, тогда и лечение в прок пойдет. А так — все доброе да светлое, что в него входит, тает без следа в его черноте, обороть ее не может. От недоброты болезни все. Как черные язвы истачивают они душу, больна душа делается, а там и телу черед, — вздохнула Алена. — Вот и врачевать сперва душу надо. Тут лекарь бессилен, он чужой душе не хозяин, тут сам человек должен.

— Ишь ты, как оно… И правда, Будамир даром что пастух, а чванливее мужика на деревне не сыщешь. С ним говорить, что уксуса испить. А этот, новый-то, ясный такой, приветливый. Я тебе знаешь, что скажу — даже и не знаю что думать, а только Буренка сегодня вечером больше обычного молока дала.

Улыбается Алена.

— Матушка, пойду я искупаюсь.

— Да ты голодная, доню моя! Я уж и на стол сбираю.

— Я быстро, мама.

Хороша речка Лебедянка, ничего не скажешь, — веселая, чистая, говорливая, с отлогими берегами, где мелкой муравой покрытыми, а где золотым отборным песком. Ребятне — услада на все жаркое лето, и не только ребятне. Но Алена редко на Лебедянку ходила. С тех пор, как погубила речка батюшку. Не то чтоб невзлюбила ее Алена. А только коварна Лебедянка была, вроде и весела, и ласкова, а живую дань каждый год брала. И порой чудилось Алене в звонком речном голосе человеческое рыдание, нет-нет, да сверкнет слеза каплей хрусталя в игривых струях… Потому не давала речка той отрады, какую находила Алена, купаясь в озерце за околицей.

На берегу того озера стояла Велинина избушка. Уже не в первый раз засыпали ее снега до крыши, мочили осенние дожди с того времени, как призвал Господь старуху. А Алена все равно, как в прежние годы, часто приходила сюда. Больше-то никто не ходил, опасались, видать. Поэтому никто не мешал Алене в тишине и покое размышлять, сидя на берегу, смотреть на воду, с Велиной безмолвно беседовать. Здесь приходили к ней ответы, которые она тщетно искала, будто в озере, в травах, камышах остался дух Велины и помогал, наводя Алену на нужные решения.

Вот и теперь узким проулком меж плетнями вышла Алена на зады огородов и пошла по влажной траве к бывшей старухиной избушке — покатая крыша ее темнела в отдалении. Кадмиевая синь жидко разлилась в воздухе, обернула все голубым призрачным туманом, сделала неверным, не настоящим — будто мoроком обнесло голову, обманной пеленою легло на глаза. И лишь закат полыхал нарядно и буйно, растекся яркой, густой киноварью в полнеба над затихающим миром. Цветы смежили реснички-лепестки, готовясь отдохнуть в ночной прохладе от длинного жаркого дня. Спрятались в густых кронах птицы, пушистыми комочками затихли дремотно. Сам ветер-шалун притомился, лег в высокие травы, и воздух кристально застыл в неподвижности. Алена подошла к самому берегу, где росла молодая березка. Огладила ласково белый прохладный ствол, прислонилась лицом:

— Впусти меня, березонька…

…Мощные токи шли из земли, вздымались белым потоком, полным нечеловеческой мощи. Он закручивался яростной спиралью, и, ввинтившись кверху, фонтаном рассыпался на струи, на брызги, неся саму жизнь в каждую веточку, в каждый листок. Алена, сливаясь с деревом во единое, чувствовала, как наливается живительной силой земли и дерева, очищается девственной чистотой. Растворялись без следа все недостойные помыслы Аленины, и та недоброта, что шла извне, от людей, может и помимо воли их, по недомыслию: завистливое слово, дурной глаз, усмешка в спину.

Вдруг будто примешалось что-то чуждое, вошло сторонее в очищающую безмятежность. Оглянулась Алена. В дверном проеме избушки, небрежно опершись руками о притолоку, стоял Иван.

— Ты что здесь делаешь?! — удивилась Алена.

— А ты? — он усмехнулся, сказал: — Приглянулось мне у вас, решил остаться пока, — опустил руки, пошел к ней. — А избушка, сказали, пустая стоит, ничья.

— Сейчас ничья. А сказали, кто жил в ней?

— Про старуху-ведьму? Сказали. Ну так что? Ее же нету больше. Да я бы и с живой сговорился.

— Вот ты какой бесстрашный, — насмешливо улыбнулась Алена. — А наши боятся все ж, не ходют сюда.

— А ты чего же? Аль не боишься?

— Я? — медленно улыбнулась Алена. — Чего мне бояться? Я такая же, как она.

— Как… кто?

— Да старуха, что здесь жила, кто же еще?

— Врешь ты! Наговариваешь на себя…

Рассмеялась Алена, раскатился негромкий смех над озером, будто серебряные монетки по хрустальному блюду рассыпались.

— Аль забоялся, Иванко? У-у… Погляди-ка хорошо, какая я страшная!

Перехватил Иван руку, которой она взмахнула.

— Не шути! Из-за тебя я остался!

— Ну так что? Пожалел уже? Пусти-ка лучше да оглянись — вон еще гостья торопится. Не жалей, Иванко, тебе здесь скушно не будет.

И впрямь, от огородов шла девица, в руке ее белел узелок. Алена узнала в ней Любицу, одногодку свою. Когда Иван обернулся к ней, сарафан Алены уже голубел в отдалении светлым пятнышком.

Часть четвертая

о том, что бывает за околицей, когда спустится летняя ночь и про Ярина, жениха завидного

Как ни долг летний вечер, а ночь все ж свои права знает: сгустились сумерки до темноты, ярче загорелись ранние звезды, а из черной бездонности небесного омута всплывали все новые и новые искры, разгорались холодным сиянием. Засветились маленькие оконца — убравшись во дворе по хозяйству, сельчане садились ужинать, да и, поблагодарив Бога за прожитый день, готовились ко сну. День их начинался раным-рано, до свету еще, а к вечеру уж и ноги-руки гудели, и спину усталую ломило, тело, утомленное долгим летним днем и нелегким трудом крестьянским, просило покоя. Это в молодые годы с усталью знакомства не водят, а ночью летней, ласковой, вовсе не о покое мечтают — в тихом воздухе возникла негромкая песня и стала будоражить, звать нерасторопных. Девичий голос легко, без всякого усилия вел напевную мелодию. С ним слился другой, потом еще… Песня скликала за околицу. Там, на краю деревни, на другу сторону от бывшей избушки Велининой, еще родителями, а может, и дедами нынешних девок да парней, облюбовано было место для игр да песен. Когда дневные заботы отпускали от себя, приходило время счастливых забав.

Алена тоже часто ходила к высокому ночному костру. Чистый голос ее нередко зачинал новую песню, и на выдумки да шалости она горазда была. Не часто Алена дома с маменькой вечера коротала, потому как, едва задержится, за ней, бывалоча, гонцов слали: «Пошли на игрища, Алена! Скука смертная без тебя! Пошли, засоня!» С Аленой будто живой огонек промеж них загорался, задорный, веселый! Робкие да застенчивые смелели, откуда чего бралось. Парни приосанивались друг перед другом, а главное — перед девицами-невестами, наперебой сыпали прибаутками, да острыми шутками. С Аленой смеху прибывало, веселости беззаботной, да и вообще… Случалось, захмелеет парень — толи от счастья, толи от глотка браги, и понесет его хмель по кочкам, язык да руки развяжет. Девки сердятся, парни хохочут, да уж не по-доброму. Тогда умела Алена одним лишь взглядом усовестить так, что краснел оплошавший, и в разум возвращался.