Друнь - Олег Лёвин

классе, и преподавала у них два года. Мария Петровна только что окончила институт, приехала в Друнь вместе со своим мужем, военным летчиком. Уроки ее проходили необычно, она обращала внимание на то, что не принято было обсуждать с шестнадцатилетними подростками, будила в них странные желания и будоражила их фантазию. Ее уважали, но по-настоящему любил, пожалуй, только Кирилл. Он сам этого не осознавал, но Мария Петровна это остро чувствовала и почему-то выделяла его среди других учеников. Он не раз бывал у нее дома, иногда заставал ее мрачного неприветливого мужа и всякий раз жалел, что он не на его месте. Она давала читать ему Набокова и Пастернака, Шадеро де Локло и маркиза де Сада, Даниила Андреева и преподобного Исаака Сирина, а потом они вместе обсуждали то, что казалось им важным. Кирилл всегда с недетским любопытством рассматривал ее вблизи, как бы пытаясь для чего-то навеки запечатлеть ее образ в своем сердце, а она, краснея под его взглядом, терпеливо объясняла ему, почему его чувства не должны переходить определенных границ. Кастусь не понимал тогда, что зреет в нем, и что переполняет его, и почему такой трепет вызывает одно созерцание ее рук, шеи, груди. Много позже, уже будучи зрелым человеком, он осознал, что Мария Петровна для чего-то специально подогревала в нем это чувство, но при этом всегда держала его на расстоянии не дозволяя переступить ту черту, которая отделяла отношения учительницы и ученика от отношений любовников. Она действительно была его учительницей, подлинной, вводившей его в мир желаний и грез, где так сложно различить где добро и зло, но она пыталась учить его различать это, как будто готовя к чему-то».

Забрезжило утро. Медленно, из-за горизонта, над лесом вставало солнце. Его лучи уже проникали в комнаты дома, а лес все также оставался темной сплошной массой, как-будто все еще пребывая во власти ночи. Скрипнула дверь и в комнату вошел мужичек, один из данилишкинских жителей. Он был сед и худ, растерянно мял картуз в руке, но в нем не было и капли подобострастия или лакейства.

— Чего-нибудь изволите, хозяин? — Спросил он. Кастусь не удивился такому обращению, но все же уточнил:

— Почему ты называешь меня хозяином?

— Потому что вы вошли в этот дом и провели в нем ночь.

— Разве это что-то значит?

— Для вас или для нас быть может и нет. Но мир полон неразгаданных знаков и для кого-то этот знак важен. А я просто выполняю то, что делали все в нашем роду — служу хозяевам этого дома. Кастусь встал, молча посмотрел на мужичка, разглядывая с интересом его одежду, замысловатую вышивку на рубахе, широкий пояс. Он снова подивился тому, что, наверное, только в Друни и ее окрестностях, даже несмотря на начало XXI в., все еще почему-то упорно держаться за какие-то народные элементы в одежде, быте, разговоре, манере поведения.

— Что же я не прочь и позавтракать. — Решил Карновский и слуга покорно склонив голову удалился.

Вскоре Кастусь, сидя за большим круглым столом, завтракал. Тем что было обычно для крестьян этих мест: шмат сала, кулеш, такой густой и смачный, что казалось он таял во рту, крынка молока с большой краюхой печеного хлеба. Такого хлеба как в Друни Кастусь никогда и нигде не ел. Мужичек прислуживал ему, подавая блюда, одно за другим и каждый раз повторяя одну и ту же фразу на местном наречии: «Друникене, патрабуе ахвяры».

Трапеза была завершена и Кастусь, поблагодарив слугу, отправился в город. Он шел по грунтовой дороге вдоль леса. Таинственная чернота его манила Карновского, прохлада веяла из глубины и Кастусь, не преодолев соблазна, ступил на узкую лесную тропинку. Он сразу был захвачен атмосферой лесной жизни, как будто услышал разговор деревьев и зверей. Воздух сделался пряным и густым, так сладостно ощущались все его запахи. Листва шуршала под ногами, маленькие зелененькие листочки кислицы, ковром устилали землю и щебетанье птиц наполняло все окружающее музыкой. Но с каждым шагом, приближающим его к центру леса, Кастусь все яснее и яснее слышал один, такой знакомый голос, давно забытый в городе, но здесь, снова овладевающие его разумом. Ноги вели сами, находя дорогу, теряющуюся в зарослях крушины. Кастусь не сопротивлялся, тому, что вдруг овладело им, он вновь ощутил сладость желаний, когда умом ты понимаешь что нужно противиться им, но ничего не делаешь, потому что неведомое, таинственное, что может открыться тебе, как некое откровение, кажется таким прекрасным, даже если в итоге оно окажется ужасным, но это будет священный, сладостный ужас. Голос, который он слышал, был тих, но он понимал каждое слово. Кастусь в своем далеком прошлом, как он часто говорил «до книги», часто слышал этот голос, в особенности если он оказывался в этих лесах или сидел в одиночестве под деревом в поле. Он никому не рассказывал об этом, хотя почти все записывал в толстую черную тетрадь. Ему казалось все это так необычно, что он воображал себя проповедником нового учения и хотел потом рассказать о записанном всем, чтобы преобразить мир, сделать его чище, лучше. Однажды проходя мимо маленькой церкви, по какому-то наитию или движимый внезапным порывам он переступил порог храма и, оказавшись внутри, оробел. Блеск золоченого иконостаса ослепил, запах, царящий в церкви, не был похож ни на что, и Кастусю, даже не с чем было его сравнить. Впрочем, Карновский недолго стоял растерянно озираясь, его заметил немолодой священник, некоторое время безмолвно его созерцавший, будто решаясь на что-то или пытаясь узнать в нем самые сокровенные мысли.

— Вы пришли в храм? — Наконец спросил он.

— А разве это запрещено. — С некоторым вызовом ответил Кастусь, думая, что в интонации священника было нечто осуждающее его. Едва ли это было правдой, просто пастырь был несколько утомлен и от этого выглядел раздраженным. Священник сошел к Кастусю, взял его под руку и подвел к Голгофе, где с двумя печальными фигурами Марий по обе стороны был распят Христос. Казалось, что две эти женские фигуры не просто стояли рядом, а были сораспяты.

— Ему вы можете рассказать все. — Объяснил священник.

— Я слышу голоса. — Вдруг стал откровенным Кастусь.

— Голоса или голос? — Уточнил священник.

— Голоса.

— Это нормально. Важно разобраться в том, от кого они.

Священник оставил Карновского одного, наедине с Христом, а в церкви воцарилась тишина. И в тот момент Кастусь решил, что отдаст предпочтение самому ясному голосу, тому который хотя и тихо, но звучит в самом сердце. И отдавшись ему он испытал невероятное блаженство, как будто