Клайв Баркер - Книги крови III—IV: Исповедь савана

И тогда людское кольцо стало сжиматься. Человеческие руки — слабые и маленькие — вскидывались и опускались. По позвоночнику били кулаки, кожу царапали ногти.

В ногу впился нож, разорвав коленное сухожилие. Голый Мозг отпустил Рона, издав агонизирующий вопль — оглушительный, словно это небеса упали на землю. Он оседал под своей тяжестью, его позвоночник сломался, а в его обгоревших глазах вспыхивали звезды. Люди бросились на него. Он отбивался, откусывал подвернувшиеся пальцы и распарывал склонившиеся над ним лица.

Бесполезно. Его мучителей уже не остановить. Их ненависть подкреплялась той, древней ненавистью, что выдержана веками.

Он еще сражался, лежа под ногами набросившихся на него людей, но знал — смерть близко. Он больше никогда не воскреснет, и коротать вечность под землей ему не придется. Он умрет не только в памяти людей. Он умрет совсем. Абсолют вечности станет абсолютом пустоты.

Эта мысль успокоила его. Он уставился незрячими глазами на отца своей последней жертвы, как тогда на дороге. Но теперь взгляд Голого Мозга потерял свою парализующую силу. Его лицо было пустым и ровным, как поверхность полной луны.

Рон отпустил камень на гигантскую голову. Камень вошел между закрывшихся глаз и нырнул в глубину мягкой головы, которая раскрылась, расплескав свое содержимое.

Король умер. Тихо, без церемоний и оплакивания. Его просто не стало, раз и навсегда.

Рон не стал трогать камень, наполовину утонувший внутри головы мертвого чудовища. Он выпрямился и, покачнувшись, поднес руку к своей голове: скальп был сорван, и Рон коснулся своего черепа. Кровь текла не останавливаясь. Но есть руки, что поддержат его, и в мире больше нечего бояться.

Никто не заметил, как в теле Голого Мозга лопнул пузырь. Никто не видел, как фонтанирующая моча превращалась в стекающий вниз по дороге ручеек, отклонявшийся то влево, то вправо в поисках убежища Встретив на своем пути трубу сточного канала, ручеек заструился по ней и вытек там, где в полотне шоссе зияло проломленное отверстие. Там его и впитала благодарная земля.

Исповедь савана

(Пер.с англ. Н. Волковой)

Некогда он был плотью. Человеческой плотью, кровью и амбициями. Но это было давно или так казалось, и память о том блистательном состоянии быстро испарилась.

Ясная картина прошлого исчезла, оставались лишь отдельные мазки красок — самых значимых для него, самых тревожных и мучительных. Из них вырисовывались лица: те, что он любил когда-то и ненавидел. Он видел эти лица ярко и отчетливо. Он помнил ласковый прощальный свет в глазах его детей. И тот же прощальный свет — только не ласковый — в глазах тех, кого он убил.

Он бы заплакал, если бы из полотняных глаз могли течь слезы. Заплакал бы от жалости к ним, к себе. Впрочем, слишком поздно о чем-то жалеть. Жалость — роскошь для живых, для тех, кто способен дышать и действовать, у кого есть силы и время.

Он был лишен всего этого — он, малыш Ронни, как называла его мать. Он умер три недели назад. Слишком поздно о чем-то жалеть.

Он хотел исправить свои ошибки. Он сделал для этого все возможное и невозможное. Он сумел продлить отведенный ему отрезок времени, связать воедино оборванные нити своего существования. Им двигало одно желание — воплотить задуманное. Выполнить свой план точно и аккуратно. Недаром он так любил бухгалтерию. Получить несколько пенсов из груды цифр — это была его любимая игра. Он чувствовал удовлетворение, когда баланс сходился.

К сожалению, жизнь не так совершенна, как цифры. Теперь он знал это. Он сделал все, что мог. Теперь осталось лишь исповедаться, чтобы спокойно и уверенно чувствовать себя в Судный день.

Эта мысль жила в нем, когда его тело, как скатерть, накрыло собой скамью исповедальни собора Святой Марии Магдалины. Тело, казавшееся сейчас пугающе ненадежным Он стремился хотя бы отчасти сохранить прежний вид. Необходимо продержаться и не утратить форму прежде, чем изольется тяжесть его грехов, мучительная для сотканного из полотна сердца. Он сосредоточился, усилием воли скрепил душу и тело, собрал их воедино ради этих нескольких минут. Последних в его странной жизни.

Сейчас войдет отец Руни. Они останутся вдвоем, разделенные решеткой исповедальни. Священник произнесет слова понимания и прощения. И тогда, в последние мгновения украденной жизни, Ронни расскажет священнику свою историю.

Начнет он с того, что отвергнет главное обвинение, пятно на его репутации: обвинения в порнографии.

Это абсурд чистой воды. Даже в мыслях у Ронни этого не могло быть. Это подтвердит каждый, кто знал его все тридцать два года его жизни. Боже, даже особого интереса к сексу у Ронни не было! В этом и заключалась ирония: он был почти праведником среди грешников. Соблазны обрушивались на людей, как гром среди ясного неба, как автомобильная авария. Скрытый голос плоти вторгался в их жизнь и звучал пронзительно и неумолимо, звал за собой. Ронни знал об этом. Что же из того? С ним вряд ли могло такое приключиться. Секс для него был сродни бешеной тряске и изнуряющему действию «американских горок»: один раз можно позволить себе прокатиться, дважды — кое-как вынесешь, но трижды — непременно затошнит. И кого удивит, что у доброго католика, женатого на доброй католичке, после девяти лет брака родилось лишь двое детей?

Он был любящим мужем, далеким от похоти, и жена Бернадетт разделяла его безразличие к сексу Его ленивый и безразличный член никогда не становился причиной супружеских ссор. Дети радовали их: Саманта казалась образцом хорошего воспитания, а у Имоджен (ей не исполнилось и двух) была улыбка ее матери.

Что ж, жизнь в небольшом доме в зеленом предместье Южного Лондона была прекрасна. Небольшой сад стал для Ронни воскресным приютом, радостью для души. Идеальная жизнь, безупречная и свободная от всякой грязи.

И она оставалась бы такой, если б не червь жадности в душе Ронни. Этот червь разрушил его, без сомнений.

Если бы не жадность, он подумал бы дважды, прежде чем принять предложение этого Магвайра. Проигнорировал бы его, вместо того чтобы ухватиться обеими руками. Скользнул бы взглядом по неприметной и прокуренной конторе, что взгромоздилась на плечи магазина венгерских кондитерских изделий в Сохо, и пошел бы прочь. Но жажда наживы оказалась тогда сильнее. Она лишила его осторожности, внушила доверие к этим людям, к их бизнесу, и он решил, что это хороший шанс применить свой опыт в бухгалтерии. Его работа, таким образом, способствовала разложению и разврату. В душе он понимал все. Увертки и болтовня Магвайра с легкостью выдавали ничтожество этого типа — ни его разглагольствования о переосмыслении морали, ни его нежность к детям Ронни, ни его увлечение искусством бонсай не могли обмануть. Магвайр был низким человеком. Но Ронни было наплевать на это — он просто хотел заработать. Нужен бухгалтер? Да, он согласен. Тем более Магвайр был щедр не только на слова. Слова ничего не значат, зато предложение весьма выгодное. Ронни даже начали нравиться эти люди и сам хозяин. Он приспособился, вернее, привык к их виду и пристрастиям: к грузно двигающейся туше Дэниса Люцатти по прозвищу Бугай, к крошкам от пирожных на его пухлых губах; к трехпалому коротышке Генри Б. Генри, к его карточным и прочим фокусам Так, обычная компания. Не цвет общества, конечно, не самые изысканные разговоры, но ведь ему не в теннисный клуб с ними ходить. Серые безобидные люди. Серые безобидные лица.