Джеймс Херберт - Тьма

Бишоп произнес эти слова без эмоций, словно отстранившись от заключавшейся в них горечи. Но где-то в глубине души боль брала свое. Это чувство с годами ослабело, но по-прежнему не могло не приносить ему страданий. Джессика молчала. Они шли вдвоем по холодному Лондонскому парку. Взаимная враждебность, которая то пропадала, то перерастала в ожесточенность за несколько дней их знакомства, проявлялась и в том, что они старались даже держаться друг от друга на некотором отдалении. Теперь, когда он заговорил о своей дочери, Джессике хотелось сказать, чтобы он заткнулся, но не решалась.

Бишоп остановился и засмотрелся на уток, сбившихся у берега озера, — даже птицам эта унылая серая гладь казалась непривлекательной.

— Косвенной причиной смерти дочери стал ларинготрахеобронхит, — произнес он, по-прежнему не глядя на Джессику. — Во времена моего детства это называли крупом. У нее закрылась гортань и наступило удушье. Нам пришлось долго уговаривать врача вылезти из постели и приехать — даже в такие тяжелые для нас дни большинство врачей не желали выезжать на дом. Мы звонили трижды: второй раз — угрожая, третий — умоляя. Возможно, было бы лучше, если бы он вообще не приезжал.

Джессика стояла рядом и смотрела на профиль Бишопа. Полы ее тяжелого пальто трепетали на ветру, задевая его руку.

— В ту ночь было очень холодно. Возможно, ей стало хуже от скоропалительного переезда в больницу. Два часа мы ждали: один — пока ее посмотрит дежурный врач, второй — пока он решит, что предпринять. Люси сделали трахеотомию, но у нее открылась пневмония. То ли ее ослабленный организм не перенес операции, то ли сама болезнь убила ее, мы так никогда и не узнали. Мы винили в этом и себя, и врача, который отказался сразу приехать, и больницу, но больше всего мы винили Бога. — Он горько усмехнулся. — Тогда мы с Линн, разумеется, еще верили в Бога.

— Вы теперь больше не верите? — удивленно спросила Джессика, и Бишоп посмотрел на нее.

— А вы верите, что некое высшее существо допустило бы все эти страдания? — Он кивнул в сторону высотных домов, словно город был вместилищем человеческих мук. — Линн была католичкой, но мне кажется, она отреклась от Бога еще более решительно, чем я. Наверное, так и бывает: чем больше во что-то веришь, тем сильнее бунтуешь, когда вера исчезает. Первый год я вынужден был следить за Линн и днем и ночью, думая, что она покончит с собой. Возможно, забота о ней помогла мне выжить — не знаю. Потом она вроде бы смирилась. Она стала спокойней, но это было какое-то обманчивое спокойствие, точно она махнула на все рукой и потеряла всякий интерес к жизни. В известном смысле это меня нервировало, но позволяло хоть что-то делать. Я мог начать строить планы нашей дальнейшей жизни без того, чтобы она впадала в истерику. Я говорил, она слушала. Это уже было что-то. Через несколько недель она воспрянула духом и стала снова казаться живым человеком. И тут я узнал, что она посещает спиритические сеансы. — Бишоп огляделся и показал на скамью. — Присядем? Вам не очень холодно? Джессика отрицательно покачала головой:

— Нет, нисколько.

Они сели, и Джессика придвинулась к нему поближе. Бишоп был настолько погружен в свои воспоминания, что, казалось, не замечал ее присутствия.

— Вы верили в то время в спиритизм? — спросила она.

— Что? Нет, на самом деле — нет. Да я и не задумывался об этом. Но для Линн это стало чем-то вроде религии — это заменило ей Бога.

— Как она нашла этого спирита?

— Линн рассказала о нем одна ее подруга, вероятно, из добрых побуждений. Несколько лет назад у нее умер муж, и она, как ей казалось, поддерживала с ним общение через этого человека. Линн клялась, что он вернул ей Люси. Она утверждала, что разговаривает с дочерью Сначала я разозлился, но перемена в ней была слишком очевидной. Совершенно неожиданно ее существование снова обрело смысл. Это продолжалось довольно долго, и я должен был признать, что мои Возражения против ее посещений спирита были не вполне искренними. Она, естественно, платила ему за каждый сеанс, но не так много, чтобы я мог подозревать, будто этот спирит на ней наживается. — Бишоп цинично усмехнулся. — Но ведь именно так они и работают, не правда ли? Создается обширная клиентура, принимаются небольшие «подарки». Со временем это начинает приносить неплохие доходы.

— Они не все такие, Крис. Ради денег спиритизмом занимаются единицы. — Не желая снова вступать с ним в пререкания, Джессика подавила в себе готовое вырваться было возмущение.

— Я уверен, Джессика, что у них есть и другие причины. — Он недвусмысленно намекал на то, что любые другие причины не менее отвратительны, чем стремление к наживе, но Джессика не попалась на эту удочку. — В конце концов, — продолжал Бишоп, — Линн уговорила меня пойти на один из этих сеансов. Возможно, мне хотелось снова увидеть или услышать Люси. Мне так ее не хватало, что я готов был ухватиться за любую возможность. И первые пять минут этому спириту удавалось меня дурачить.

Это был человек средних лет, говоривший с мягким ирландским акцентом. Вообще, все его поведение отличалось какой-то мягкостью и вместе с тем убедительностью. Подобно Эдит Метлок, он ничем не выделялся на фоне своих пациентов. Re предъявил ко мне никаких требований и даже не пытался убедить меня в подлинности своего искусства. По его словам, все зависело от меня самого. Я сам должен был решать: верить или не верить. Именно эта ненавязчивость почти убедила меня в его искренности.

Сделав несколько предварительных замечаний, он начал сеанс. В комнате царил полумрак, все присутствующие положили руки на круглый стол — примерно так я это и представлял. Он предложил всем нам прочитать небольшую молитву, и, к моему удивлению, Линн с готовностью это сделала. На сеанс собрались разные люди, в том числе и подруга Линн, познакомившая ее с этим медиумом. И вот один за другим вызывались умершие друзья или родственники присутствующих. Честно говоря, я был несколько напуган. Атмосфера в комнате казалась какой-то... как бы вам сказать... тяжелой, наэлектризованной... Я старался убедить себя, что эта напряженность возникла сама по себе от присутствия в комнате стольких живых людей.

Когда раздался голос Люси, я оцепенел от изумления. Линн крепко сжала мою руку, и, не глядя на нее, я понял, что она плачет. Но я знал, что это были слезы счастья. Голос был слабый и далекий; казалось, он возникал непосредственно из воздуха. Детский голос, но он мог принадлежать любому ребенку. Верить меня заставляло именно то, о чем девочка говорила. Она была рада, что я наконец пришел. Она очень скучала обо мне, но теперь была счастлива. Когда она умирала, говорила она, то испытывала только печаль и никакой боли, а затем огромную радость. В том мире, где она теперь обитает, у нее появилось много друзей, но ее огорчает, что мы, ее мама и папа, несчастны. У меня навернулись на глаза слезы. Но вдруг я почувствовал, что все происходящее неправдоподобно. Когда Люси умерла, ей было всего пять лет, а здесь, судя по стилю речи, говорил кто-то постарше. Когда очень хочется верить, можно убедить себя, что «по ту сторону» так и бывает: там обретается мудрость, недоступная в годы земного существования. Однако я не был склонен легко с этим согласиться. Но когда она заговорила о том, что было известно только нам троим — мне, Люси и ее матери, — я был совершенно сбит с толку. И тут они допустили первую оплошность. Голос напомнил мне о том, как однажды, когда Линн ушла за покупками, мы с Люси устроили в гостиной шумную возню. В суматохе любимая фарфоровая статуэтка Линн нечаянно разбилась. Она изображала куртизанку восемнадцатого века, хотя, думаю, это была всего лишь копия, не представлявшая особой ценности. Но Линн так ее любила, что мы запаниковали. У статуэтки отвалилась голова, и следующие полчаса я старательно приклеивал ее на место. Линн ничего не заметила, пока не стала однажды вытирать с нее пыль. Голова тут же отвалилась. К несчастью, мы с Люси были в это время в гостиной и страшно перепугались, когда вернувшись увидели лицо Линн. Но я взял вину на себя, тем дело и кончилось. Пока об этом не напомнил смеющийся детский голос в этой комнате.