Далия Трускиновская - Пьесы

Старица Марфа. Тоже ведь дитя, хоть и воренок... Мишеньке моему больше ли было, когда его у меня отняли? Пять лет было Мишеньке, а этому, Маринкиному щенку, сколько? Четыре, сказывали. Кабы муж был здесь! Ему бы и решить бы... Дура старая, а то ты не знаешь, что велел бы муж! Надо решать, надо решать…

Инокиня Марфа: Ничего, ничего… Страшно, а я потерплю… Всю жизнь терпела… И встретит меня там мой сыночек единственный, Митенька. Таким, поди, и остался — девятилетним... ждал меня в пресветлом раю, вот и дождался... и встретит, и за все простит…

Марина. Матерь Божья, спаси царицу с царевичем!

Старица МАРФА. Матушка Богородица, дай мне силы мое дитя спасти! (берет в руку перо, просматривает еще раз исписанный столбец). Быть по сему!

Опять бьет колокол, где-то гудит незримая толпа.

И пропадают старица Марфа с Мариной Мнишек, остается одна инокиня Марфа. Она медленно встает с постели, ставит на стол ларец, присаживается на резной табурет, достает из ларца настольное зеркало-складень, темное, в железной оковке, составленное из нескольких малых, и поправляет пальцем брови.

Инокиня МАРФА. Как же я собой хороша была — очи мои, брови мои, румянец не покупной, коса до подколенок... Кто увидит — у того сердце от восторга зайдется... За одно лишь корили — черновата уродилась, смугловата, не бела. Так на то, поди, белильца есть. Подмажет мамка или нянюшка — и вот уж я всех боярышень белее.

Красавицей была, из терема лишь в храм Божий выходила да в сад с подружками гулять, а о моей красе вся Москва толковала. Да! Люди помнят! Кто первая красавица? Марья Нагих! Окольничего Федора Нагого дочь!

Я и теперь хороша. Так меня Господь наградил — не старюсь да не старюсь... зеркальце вот малое, оно не соврет, большое в келье держать грех, а за малое — Бог простит...

(Инокиня Марфа глядится в зеркало и вздыхает — с грустью о былой красе, но и с удовлетворением. На старости лет только и радости — знать, что на Москве тебя первой красавицей запомнили.).

Осталась еще краса... ее с собой и унесу... ничего, кроме той красы, не осталось...

Росла, как цветочек в саду, холеная да возлелеенная. Свахи у крыльца толклись, как на торгу. А тут государь возьми да и овдовей. Да так нехорошо...

Государь Иван Васильевич в шестой раз был повенчан, слыханное ли дело. Церковь только три раза венчает, коли кому не посчастливилось и дважды овдовел, а что более трех — то блуд, соблазн. Государя же шесть раз венчали, кабы не более... всякие слухи ходили...

И каких только страхов про жен не нарассказывали! Первую, Настасью, рода Захарьиных-Юрьевых, отравили. Ее-то он одну, сдается, за всю жизнь и любил. Она ему шестерых родила. А взял ее юницей непорочной, и сам был почти отрок.

И вторую жену ему отравили, Марью, черкешенку. Всякое про нее передавали — что-де блудлива, злобна. Родила ему сына — да тот и года не прожил. И кто ту Марью отравил — одному Богу ведомо... Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные...

(Инокиня Марфа неторопливо крестится)

Как водится, собрали опять в Кремле девиц на смотр, и выбрал он, государь, Марфу Сабурову. И повенчался на ней. Две недели только в царицах побыла. Сказывают, и эту отравили, родня покойной царицы Марьи потрудилась.

Вдругорядь вздумал жениться... Высмотрел Аннушку Колтовскую. Архипастыри возмутились и в четвертый раз венчаться не дозволили. А он, государь, своей волей в священничий сан мирянина воздвиг, Никитку. Он и повенчал. Три года Аннушка побыла царицей, дитя не родила — и велел он ее в инокини постричь. По сей день в иночестве пребывает... Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные...

Пятой венчанной женой была Марья Долгорукова, упокой, Господи, ее душеньку грешную. Наутро после свадьбы явилось, что до венца слюбилась с кем-то и государь у нее был не первый. И велел он Марьюшку утопить в пруду, привязали к саням — и ушла под лед вместе с санями... Помяни, Господи, душу рабы твоей Марьи... и раба твоего Ивана помяни…

(Инокиня Марфа крестится и тяжко вздыхает).

Шестой опять была Анна — князя Петра Васильчикова дочка. Прожили три месяца — и померла. Сказано, будто от грудной болезни. А отчего на самом деле — только Богу ведомо. Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные...

Потом невенчанная царица у нас была — Василиса Мелентьева. Дородная, пышная, сама я не видала, а люди хвалили. Государь с ней два года в согласии прожил. И не стало ее. Вроде бы чуть ли не в постели с молодцом застали, и молодца порешили, а ее, обвязав всю веревками, рот заткнув, живую в гробу похоронили... Спаси и сохрани! Царствие небесное ей, Василисе, смертной мукой грех искупила... И после нее невенчанная женка у него была — Наталья, и та, пожив с ним немного, безвестно исчезла. Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные...

А мой батюшка, Федор Нагой, был в опале, от двора удален, и жили мы в нашей вотчине, пока я не подросла. И прознал государь, что у боярина Нагого дочь-красавица, и велел нам возвращаться в Москву, в старый наш дом. Там меня ему и показали. Велели потчевать чаркой зелена вина и поцелуем...

Подошел — Господи, как только на ноженьках устояла... Лет ему было пятьдесят, а на вид — старец согбенный! Он от дурных хворей лечился, и ликом был не бел, не румян, а темен, неживой зеленью отдавал тот лик, а как дыхнул мне в лицо... Поддержали меня тетки мои под рученьки, а он усмехнулся и сказал: «Марье быть царицей московской».

Опамятовалась я уж в светлице. Ругали меня сильно — как это я перед самим государем на пол без памяти повалилась. Я батюшке в ноги бросилась — не отдавай меня, кричу, не отдавай, он старый, плешивый, горбатый, не отдавай, со мной то же будет, что с Аннушкой Васильчиковой! Батюшка прикрикнул строго — и я покорилась... А как же быть? Не отдаст меня — всему нашему роду разорение и погибель...

— Господь вознаградит тебя, дитятко мое хоженое! — первой сказала мамка моя, Ильинишна. И добавила пылко: — Каждый день молиться за тебя стану, на богомолье к Троице пешком пойду!

Потом уж и батюшка, и матушка, и братцы, и вся родня наперебой твердили: Господь вознаградит тебя, Марьюшка, предай дух свой в руки его! Молись — и сжалится Господь. Государь уж немолод, угомонился, будет к тебе ласков, а коли родишь сыночка... в сыночке твое спасение, в сыночке!.. Седьмой женой станешь — да на том он и успокоится! Через неделю я с государем под венцом стояла. Было это шестого сентября. И венчал нас тот же окаянный протопоп Никитка, что Марью Долгорукову покойную под венец ставил. Дурной то был знак, стояла я — и слезами заливалась... Посаженным отцом у государя был сын его, царевич Федор, а дружкой с моей стороны — Бориска Годунов, хитрый черт, прости Господи! Он все так устроил, чтобы государю родственником стать — назавтра, седьмого сентября, царевич Федор должен был на его, Борискиной, сестре Ирине повенчаться. Уже тогда стал Бориска Годунов те козни плести, что всех нас сгубили. Нет ему моего прощения! Нет ему моего прощения, Господи! Господи, ты сам видишь — он во всем виновен! Прости меня, дуру, Господи... Всем нам досталось — и мне досталось... Ничего, ничего, Господь смиренных вознаградит... В первую-то ночь не знаю, как жива осталась. Наутро государь говорит мне: ну, девство ты соблюла и собой хороша, будь покорна — буду ласков. А я и поверить боюсь, одно на уме — зачать бы скорее. Пять цариц загубленных у дверей моей опочивальни царской стоят да иных женок и девиц — множество, все смотрят нехорошо, взорами грозятся, наша, говорят, будешь! И Настасья отравленная, и Марьюшка утопленная, и Василиса, в землю живой зарытая. Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные... И была покорна, Господи, как мертвая плоть, была покорна... Вздыхает инокиня Марфа — и тает вместе со вздохом. Пропадает келья — появляются богатые покои. Старица Марфа тихонько смеется, вспоминая былое.