Аждар Улдуз - Сейд. Джихад крещеного убийцы

Монашка Ордена Святой Магдалины дружила с Рыжей Шалуньей, если можно назвать дружбой те странные отношения, что возникли между невестой Христовой и прачкой воинства Христова. Рыжая британка таскала для монашки разные сласти из шатров рыцарей, что благодетельствовали ее своими ласками, та в ответ делилась с нею познаниями в области врачевания. Следует отдать должное дочери далекой Британии, та и сама немало понимала в знахарстве и различных травах, однако в пустыне, по которой они шли, трав никаких не водилось, те же, что прачка взяла с собой в путь, давно закончились. За два месяца похода воины болели часто, и рыжая британка потратила весь свой запас на раны и недуги простых солдат. Снадобья же, взятые в поход монашками, представляли собой медицину, официально одобренную Церковью, и запас их был достаточно велик. К тому же большинство рыцарей из благородных предпочитали мазям и прочим лекарствам чудодейственную силу «лечебных» церковных реликвий, коими Орден снабдил монашек перед походом. Чудесные же останки блаженных и святых, хранившиеся в богатых раках, кои прикладывались к ранам и увечьям благородных недужных, имели не менее чудесное свойство не заканчиваться.

Британка искренне удивлялась столь чудесному способу лечения, так что монашке часто приходилось терпеливо разъяснять ей, в чем именно проявляется лечебная сила, скажем, вот этой раки, хранящей клок волос святого Ионы Арамейского.

– Иона выжил в водах, в коих ему уготовили смерть злые сарацины, и потому волосы его имеют чудесное свойство исцелять тех, кто мог бы утопнуть...

– Но где тут, в пустыне, утонуть-то можно? Разве что в пыли! – Британка спрашивала с серьезным выражением лица, но зеленые глаза ее как будто смеялись над словами монашки, раскладывающей перед ней раки с реликвиями. Однако монашка не впервые сталкивалась с неверием простолюдинов, привыкших лечиться придорожными травами да отварами деревенских знахарей, и потому тут же нашлась с ответом:

– Их также можно использовать при водянке и при лечении волдырей, заполняющихся водой при ожогах, от которых здесь, в пустыне, часто страдают наши отважные воины. Волдыри появляются от натертостей, причиняемых постоянным ношением доспехов, а также от немилосердного солнца этих земель...

– А кочевники тут делают то же, что и бабы в нашей деревне, чтобы от солнечных ожогов спастись. Только у нас используют прокисшее коровье молоко, тут же – верблюжье или конское. Это я во время плена видела.

– А разве солнце в Британии такое же жаркое, как здесь? – удивилась монашка.

– Так я не с самой Британии, а с Вельша. Там у нас и небо солнечнее, и трава зеленее, да и мужики, я тебе скажу... Ладно, прости, святая сестра, не буду тебя смущать. И прокисшим молоком у нас бабы мажутся, чтобы кожа была белее. Так оно ведь покрасивше! И во время праздника Бельтайн, когда ночью молодушки с парнями в лесных рощицах сходятся, такая кожа аж светится в лунном свете... – Шалунья Рыжая чувственно вздохнула, видимо, вспомнив праздники Бельтайн в своем далеком, зеленом Вельше, где водятся эльфы и лепреконы, у которых можно заполучить тайну клада... да и просто самые лучшие в мире мужчины, из которых в тысячной армии крестоносцев – пара десятков лучников, да и те на свою соотечественницу косятся с необъяснимым страхом и предпочитают держаться от нее подальше.

Монашка знала историю своей подруги, рассказанную ею давно, еще когда прачка и монашка впервые встретились в константинопольском порту, где отряд вельшских лучников, тогда еще числом в тридцать бойцов, был определен плыть в Святую Землю на том же корабле, что и она. Шалунью Рыжую тогда было не узнать – уж очень она была забитой, худой, волосы космами, и от своих не отходила, словно не отпускали те ее. А уж потом, когда больше половины их заразились лихорадкой во время морского путешествия, да и померли, так, что пришлось их тела выбросить прямо в море, не предав земле, словно переродилась Рыжая. Ушла от своих, да и не разговаривала даже с ними, а те и вовсе обходили ее стороной. Рассказала монашке, словно исповедуясь, вельшская прачка, всю свою историю там же, на корабле, и с тех пор тайна этой странной исповеди сблизила их. Монашка Ордена Святой Магдалины помнила звездную ночь на борту караки, шедшей в Святую Землю, когда тихий, но исполненный неизвестной силы, голос вельшки рассказывал свою историю: «... с креста меня снял любимый мой. Еще в ночь Бельтайн мы поняли, что суждены друг другу. Любила я его так, что ради него и науку нашу родовую бросить готова была. У нас ведь все знахарками были – и мать моя, и бабушка, и ее бабушка... Все в деревне знали это, боялись, но уважали, потому как тайны наши нас охраняли, но и жителям деревни нашей много пользы приносили. А уж как роды принимать, что у людей, что у коров – только женщины нашей семьи всегда нужны были. Вот и ценили нас в деревне, и церковникам не выдавали никогда, потому как знали – проклянем, так быть беде. Однако пришел к нам церковник из франков, что прибыл вместе с Ричардом, королем проклятым, который франков больше своих британцев любит. Из Лондона послали его к нам в Вельш, сопровождать Джона, брата короля, да искоренять язычество в землях вельшских. Святоша этот увидел меня после Бельтайна, видать, глаз положил, да и позвал к себе – приходи, говорит, дочь моя, на исповедь, буду тебе грехи твои языческие отпущать. Я, глупая, и пришла, а он как начал руки свои распускать, под подол мне залезть хотел... Не сказали ему, видать, про особенность женщин рода нашего – ежели взять любую против воли, проклятье застигнет испохабника. Только в ночь Бельтайн выбираем мы возлюбленного нашего, и можем понести от него, и родить дочку, чтобы род знахарок продолжался, и удача всегда будет тому, кто будет избран любимым нами, только не сможет он никогда ни одну женщину боле полюбить, а всегда тоской по нам, женщинам рода знахарок вельшских, исходить будет...»

Рыжая говорила и расчесывала волосы, и с каждым движением дешевого гребня волосы ее словно огнем наполнялись под светом чужих звезд восточного неба, такого далекого от неба ее родных островов. И огнем обжигала языческая ересь в словах ее, когда рассказывала она про судьбу свою, приведшую ее на один из кораблей, несущих на своем борту крестоносцев в Иерусалим: «Не далась я ему, монаху этому похабному, сбежала из церкви его прямо в лес, и туда, на холм, к кругу каменному, и всю ночь там провела. А на следующий день захворал монах. Не то чтобы страшное что с ним для монаха приключилось, однако, говорят, пытался он девку одну из деревни нашей опохабить, да и девка, вроде бы, не особо противилась, да не вышло у него ничего. И с другой не вышло – размяк его колышек, из дубового дрына ремнем кожаным стал и обратно в дуб превращаться не желал уж никак. Прознал он от деревенских про особенность рода нашего, да и написал письмо самому лорду Джону, упреждая его: мол, в деревне, что ему подвластна, ведьма живет и служителей Господа колдовством изводит. А лорд Джон и сам в деревню нашу наведался, с отрядом рыцарей своих. Деревню пожег, а меня как увидел, в глаза посмотрел... да и утонул в них. Бывает такое с мужчинами, когда они в глаза женщин рода нашего смотрят пристально. Не делать бы им этого, так разве кто из них женщину послушает? Глупые они, мужчины... Вот и лорд Джон так попался, что велел рыцарям меня в его покои тащить. Я его честно обо всем предупредила, так он мне тогда и говорит: «Как я есть твой лорд, имею право прима нокты, первой ночи на тебя, однако хочу, чтобы сама ты мне отдалась, потому как красива ты, и желаю я тебя в фаворитках своих иметь». А я смотрю на него, и противен он мне так, что невмоготу. Нет, говорю, милостивый лорд, не могу я, потому как ты и деревню мою пожег почем зря, да и не нравишься ты мне попросту...