Джон Маркс - Страна клыков и когтей

Жизнь промелькнула у меня перед глазами, но не так, как я ожидала. По сути, она не мелькала перебивкой кадров. Она шла наплывом. Голос отца советовал: «Никогда не начинай уикенд менее чем со ста долларами в кармане». Мерцая, возникла фотография моего предка, Безумного Змея. Моя бабушка показывала мне могилу маленького индейского мальчика, похороненного под порогом ее крошечного дома. Я ем торт на день рождения. Я, загорелая девушка в цельном купальнике, прыгаю с трамплина в бассейн далласского «Кантри-клаба». Я танцую в белых перчатках котильон. Мама плачет на похоронах своей мамы. Роберт пытается поцеловать меня на первом же свидании. Остин Тротта говорит, что мне следовало бы появляться перед камерами. Роберт сделал предложение. Клемми Спенс шепнула: «Африка».

У меня есть воспоминания. Я реальна. Происходящее реально. Вуркулаки точно лужа гудрона, которую я видела однажды в Лос-Анджелесе, черная, дымящаяся поверхность, куда можно кануть без следа.

— Где он? — спросила я.

Сомневаюсь, что они понимали английский язык. Сомневаюсь, что это имело значение. Их руки обхватили меня. Одна пара за шею, другая — за ноги. Я извивалась и царапалась, но была словно кость в волчьей пасти. Руки отнесли меня в комнату напротив той, где исчез Андреас. У Вуркулаков были пустые глаза акул, еле видные за спутанными черными гривами. Двигались они на полусогнутых ногах. Их языки вылизывали чуждые слова. Бросив меня на пол, они на четвереньках убрались, спеша через коридор в другую комнату, где дверь стояла настежь. Моя захлопнулась.

Я прислушивалась, ожидая скрежета поворачиваемого в замке ключа, но — ничего. Эта комната не выгорела, она просто разложилась, как тело. В коридоре раздался крик. Происходило что-то новое. Неужели Андреас жив? Возможно ли? Я услышала, как с глухим стуком упал тяжелый предмет, как зашуршали одеяла. Я ждала, что моя дверь вот-вот распахнется.

О наступлении сумерек я узнала сразу. Тени в комнате почернели, и шум напротив возобновился, но на этот раз принял иной характер. Приглушенно, почти уважительно переговаривались голоса. Тогда я сообразила, что в коридор вошел кто-то еще. Разговор спотыкался и лился, я услышала тяжелые шаги из комнаты в коридор и вся подобралась. Но шаги протопали мимо моей двери. Готова поклясться, они направлялись к патерностеру. Я ждала. Это было не трудно. Я не могла шевельнуться.

Наверное, прошел еще час, прежде чем я наконец рискнула приблизиться к двери и приоткрыть ее, чтобы выглянуть наружу — в сторону патерностера. Поначалу я испытала облегчение. Привычно стонал ветер. Я еще чуточку отворила дверь. Петли не скрипнули. Я приготовилась бежать. Прислушиваясь, я приоткрыла дверь еще на дюйм. Через коридор лежала за дверью комната, куда утащили Андреаса. Может, дверь туда тоже не заперта? Лучше не пробовать. При мысли о том, что я увижу, меня обуял ужас. Издалека доносился ритмичный шум, наверное, от генератора внизу. Я снова выглянула в коридор, лампочки в патерностере мигали совсем близко. Вот он мой шанс. Мне опять вспомнился Андреас, вспомнилось, как выскальзывала из моей его рука. Я загляну в ту комнату. Лишь одним глазком. Если он в состоянии ходить, я попытаюсь помочь. Если нет, придется его бросить. С силой взвыл, захлопал дверьми по коридору ветер. Ухнула дверь и его комнаты. Прижавшись к собственной двери, я вслушивалась в надоевший ритмичный шум, который все усиливался, точно в дерево вгрызались зубья пилы. Его издает человек, он жив, но ему, вероятно, уже не помочь. И все-таки, скрытая дверью, я пригнулась, точно для старта. Сосредоточилась. Кончиками пальцев толкнула дверь, пока передо мной не открылся коридор, но не более того. Вцепившись в притолоку, я выгнулась посмотреть. Увиденное в полумраке меня ошеломило. Поначалу я даже не поняла, не обман ли это зрения.

На полу, опустив руки в ведерко, сидел человек, которого я знала как Йона Торгу. Сперва мне показалось, что его тошнит. Глаза у него закатились, губы дрожали, и с них срывался горячечный шепот. Я опустила взгляд на ведерко. То самое ведерко для льда, которое я видела за обедом. Еще там был нож. Мой взгляд скользнул к лицу Торгу. Нижняя его половина от ноздрей до подбородка была окрашена темной влагой, до меня доносились исковерканные слова. Будто бы названия местностей, но возможно, их мне подбросило разгоряченное воображение.

— Нитра, Рамбала, Кажамарка, Гоморра, Балаклава, Планица, Ашдод…

Его руки шарили по ободу ведерка. Глаза закатились к потолку, яблоки в них белели в темноте. Ноги он раскинул по обе стороны ведерка. Я видела подошву одного ботинка. Нижняя часть его тела не двигалась. Внезапно его руки дернулись из ведерка и упали на ковер, где остались лежать ладонями вверх, подергивались пальцы. «Кто-то его покалечил, — подумала я. — Так ведь это же я его покалечила! Неужели это моих рук дело?» Его тело спазматически подергивалось, но грудь вздымалась, и ритмичный шум — тот самый вой пилы — оказался свистом его дыхания. Слова, потоком лившиеся в коридор, производили странное действие. Я начала слышать их в собственной голове, словно я думала их, а он выговаривал, словно они были во мне еще до того, как он их произносил, до того, как они складывались в его мозгу.

— Салоники, Треблинка, Голгофа, Солферино, Лепанто, Кукуш…

Решив, что он без сознания, я рискнула перенести одну ногу через порог, когда его тело вдруг дернулось. Голова упала к ведру. Руки поднялись с ковра, нашли обод и погрузились внутрь. Рот раззявился. Сложенные лодочкой ладони поднялись. Нижняя часть лица погрузилась в эту лодочку, и темная жидкость потекла между пальцев. Я услышала, как в жижу капает жижа, как разбиваются капли. Его дыхание вырывалось прерывисто, губы медленно ползали по ладоням. Глаза сияли как звезды. Я начала понимать. Я видела, что лежит за спиной у Торгу. Ноги у меня подкосились, и я упала на колени. У него за спиной, на кровати, лежала голая нога, и я поняла. Из ведерка для льда Торгу пил человеческую кровь. Он пил кровь Андреаса. Я не могла шевельнуться. С ужасом и восторгом я слушала, как Торгу пьет и говорит, а его черные губы выговаривали названия мест, и я перечисляла их с ним, и впервые начала постигать, что каждый человек, мужчина или женщина, кого заставляли раздеться и встать перед безымянной или братской могилой, каждая девочка, забитая на глазах у родителей, каждая стертая с лица земли деревня, каждое имя, преданное забвению капризом палача, каждый, с начала времен убитый в самом отдаленном местечке, о котором я никогда не слышала, действительно существовали. Мои вопли не могли заглушить слов той песни.

15