Александр Дюма - Тысяча и один призрак
Сердце мое сильно стучало. Мне казалось, что я увижу не то, что должен увидеть, а нечто неожиданное.
Поднявшись до определенной высоты, я начал различать верхушку виселицы, состоявшей из трех столбов и двойной дубовой перекладины, о которой я уже упоминал. К дубовой перекладине крепились железные крестовины, на которых вешают казненных. Я разглядел тело несчастного Артифаля, которое ветер раскачивал в пространстве, и казалось, что это двигается чья-то тень.
И вдруг я остановился. Теперь я ясно видел виселицу от верхушки до основания и какую-то бесформенную массу, передвигавшуюся, подобно животному, на четырех лапах.
Я остановился и спрятался за скалу. Животное это было больше собаки и массивнее волка. Вдруг оно поднялось на задние лапы, и я обнаружил, что это, по выражению Платона, двуногое животное без перьев, то есть человек.
Что могло заставить человека прийти под виселицу в такой час? Пришел ли он с религиозным чувством, молиться, или с нечестивым намерением совершить какое-либо святотатство?
Во всяком случае, я решил держаться в стороне и ждать.
В эту минуту луна вышла из-за облаков и осветила виселицу. И тогда я ясно разглядел человека и все, что он делал.
Человек этот, подняв лестницу, лежавшую на земле, приставил ее к одному из столбов, ближайшему к повешенному. Затем он влез по этой лестнице. Он составлял странную группу с повешенным – живой и мертвец как бы соединились в объятии.
И вдруг раздался ужасный крик. Два тела закачались; потом одно из тел сорвалось с виселицы, а другое осталось висеть, размахивая руками и ногами.
Я не мог понять, что совершилось под позорным сооружением. Было ли то деяние человека или демона, но происходило нечто необычное: душа повешенного взывала о помощи, умоляла о спасении.
Я бросился туда.
Повешенный, на мой взгляд, усиленно шевелился, а внизу, под ним, неподвижно лежало тело, сорвавшееся с виселицы.
Я бросился прежде всего к живому. Быстро взобравшись по ступеням лестницы, я ножом обрезал веревку; повешенный упал наземь, и я соскочил с лестницы.
Повешенный катался в ужасных конвульсиях, другой труп лежал неподвижно.
Я понял, что веревка все еще душит бедного негодяя, и с большим трудом распустил давившую его петлю. Во время этой операции я волей-неволей должен был смотреть в лицо этому человеку и с удивлением узнал в нем палача. Глаза вылезли у него из орбит, лицо посинело, челюсть была почти сворочена, а из груди его вырывалось дыхание, похожее на хрип.
Однако же понемногу воздух проникал в его легкие и вместе с воздухом восстанавливались жизненные функции.
Я прислонил его к большому камню. Через некоторое время он пришел в чувство, повернул шею, кашлянул и посмотрел на меня.
Его удивление было не меньше моего.
– О, господин аббат, – сказал он, – это вы?
– Да, это я.
– А что вы тут делаете? – спросил он.
– А вы зачем тут?
Он почти пришел в себя. Еще раз огляделся, но на этот раз глаза его остановились на трупе.
– А, – сказал он, стараясь встать, – пойдемте, ради бога, пойдемте отсюда, господин аббат!
– Уходите, мой милый, если вам угодно, я же пришел сюда по обязанности.
– Сюда?
– Сюда.
– Какая же это обязанность?
– Несчастный, повешенный вами сегодня, пожелал, чтобы я прочел у подножия виселицы пять раз «Отче наш» и «Богородицу» во спасение его души.
– Во спасение его души? О, господин аббат, вам трудно спасти эту душу. Это сам Сатана.
– Почему сам Сатана?
– Конечно, вы не видели разве, что он со мною сделал?
– Что же он с вами сделал?
– Он меня повесил, черт побери!
– Он вас повесил? Но я считал, напротив, что это вы ему оказали такую печальную услугу.
– Ну да, конечно! Я уверен был, что хорошо его повесил. А оказалось, что ошибся! Но как это он не воспользовался моментом, пока я висел, и не спасся?
Я подошел к трупу и приподнял его. Он был застывший и холодный.
– Да потому, что он мертв, – сказал я.
– Мертв, – повторил палач. – Мертв! А, черт, это еще хуже. В таком случае надо спасаться, господин аббат, надо спасаться!
И он встал.
– Нет, – передумал он, – лучше я останусь, а то он еще, чего доброго, погонится за мной. А вы святой, и вы меня защитите.
– Друг мой, – сказал я палачу, пристально глядя на него, – тут что-то неладно. Вы только что спрашивали меня, зачем я пришел сюда в этот час. В свою очередь, я вас спрашиваю: зачем пришли вы сюда?
– Ах, господин аббат, все равно придется рассказать вам об этом на исповеди или как-то иначе. Ладно! Я и так вам скажу. Но слушайте…
Он попятился назад.
– Что такое?
– А тот там не шевелится?
– Нет, успокойтесь, несчастный совершенно мертв.
– О, совершенно мертв, совершенно мертв… Ну, все равно! Я все же скажу вам, зачем пришел, и если я солгу, он уличит меня, вот и все.
– Говорите…
– Надо сказать, что этот нечестивец слышать не хотел об исповеди. Он лишь время от времени спрашивал: «Приехал ли аббат Мулль?» А ему отвечали: «Нет еще». Он вздыхал, ему предлагали другого священника, а он отвечал: «Нет! Я хочу только аббата Мулля, и никого другого».
У подножия башни Гинетт он остановился:
– Посмотрите-ка, не видно ли аббата Мулля?
– Нет, – ответил я, и мы пошли дальше.
У лестницы он опять остановился:
– Аббата Мулля не видно?
– Нет же, вам сказали.
Нет хуже и надоедливее человека, который повторяет все время одно и то же.
– Тогда идем! – сказал он.
Я надел ему веревку на шею, поставил его на лестницу и сказал: «Полезай». Он полез без промедления, но, поднявшись на две трети лестницы, сказал:
– Послушайте, я должен посмотреть, наверное ли не приехал аббат Мулль.
– Смотрите, – ответил я, – это не запрещено…
Тогда он посмотрел в последний раз в толпу, но, не увидев вас, вздохнул. Я думал, что он уже покончил со всем и что остается только толкнуть его, однако он заметил мое движение и сказал:
– Постой!
– Что еще?
– Я хочу поцеловать образок Божьей Матери, который висит у меня на шее.
– А это очень хорошо, конечно, целуй. – И я поднес образок к его губам. – Что еще?
– Я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком.
– Гм, гм, – сказал я, – мне кажется, что все пожитки повешенного принадлежат палачу.
– Это меня не касается. Я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком.
– «Я хочу»! «Я хочу»! Еще что вздумаете?
– Я хочу…
Терпение мое лопнуло. Он был совершенно готов: веревка – на шее, другой конец ее – на крючке.
– Убирайся к черту, – сказал я и толкнул его.
– Божья Матерь, сжалься.
– Ей-богу, это все, что он успел сказать. Веревка задушила его сразу. В ту же минуту, как это всегда делается, я схватил веревку, сел ему на плечи – и все было кончено. Он не может сетовать на меня: я не заставил его страдать…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});