Лео Перуц - Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра

Не обращая никакого внимания на Лейнитцера, Барвициус продолжал тасовать и раскладывать карты, передвигать гульдены с одной карты на другую, ударять кулаком по столу и ругаться. Через четверть часа он наконец отложил карты в сторону, собрал деньги и, обозвав себя напоследок зеленым дилетантом, повернулся к Лейнитцеру с таким выражением лица, словно был удивлен, но отнюдь не рассержен его появлением.

– Вот хорошо, что ты пришел, Георг, – мне как раз надо с тобой поговорить, – сказал он.

Лейнитцер поднялся, сунул ноги в башмаки и подошел к столу.

– Я не хочу больше обманывать тебя, Георг: наши дела идут совсем плохо!

– Это правда, – подтвердил Лейнитцер, поглядев на свои башмаки и убедившись, что они достаточно просохли. – За последние несколько недель мы, как говорится, больше свеч сожгли, чем денег нашли…

– Это еще не все, – отозвался Барвициус. – Хорошо, если бы только это! Слушай внимательно, Георг, но не говори другим, это должно остаться между нами. Один из моих добрых приятели там, наверху, – он потыкал большим пальцем через свое правое плечо, и Георг Лейнитцер понял, что имеется в виду Старый Град, – один из немногих, кто мне сочувствует, недавно вызвал меня из-за карточного стола и, отведя в сторонку, начал толковать о Филиппе Ланге, на разные лады доказывая, как опасно иметь его себе врагом. Еще он сказал, что у Ланга есть рука во всех делах и что капитан городской стражи очень озабочен участившимися кражами и грабежами, а потом, когда мы снова сели за карты, добавил, что для здоровья ничего не может быть полезнее дальних поездок…

– Может быть, это только болтовня? – предположил Лейнитцер.

– Это было предостережение, пойми это правильно, Георг. Филипп Ланг никогда не спускал с меня глаз, – объяснил Барвициус. – Нет, Георг, то был совет человека, ко мне расположенного. С тех пор нет мне никакого покоя, все кажется, что за мной следят. Иду по улице и вдруг слышу за собой шаги, а стоит оглянуться – никого.

– Ну, вот, – сказал Лейнитцер. – Сами же говорите – никого!

– А сегодня во сне, – продолжал Барвициус, – я видел, как нас с тобой, и всех остальных тоже, погонял кнутом по улице палач. Мы были связаны, и нас вели на казнь. А у тебя, Георг, руки были скованы за спиной.

Лейнитцер оживился.

– Надо непременно посмотреть в соннике! – воскликнул он. – Говорите, там был длинный кнут? И он громко щелкал? Кнут, который щелкает, – это ведь что-то значит. Кажется, это к достатку в доме! Надо бы узнать насчет…

– Послушай, Георг! – прервал его Барвициус. – Перебери в уме всех наших людей, одного за другим. Не кажется ли тебе, что кто-то из них ведет двойную игру?!

– Патрон! – с великим пафосом отвечал Георг. – Среди них не найдется ни одного, кто не позволил бы себя сжечь, четвертовать и колесовать за вас!

– Ты мне лучше не говори о колесовании! – вскричал Барвициус. – Знаешь ведь, что я не люблю слушать о таких вещах. С меня хватает и подагры, которая колесует меня каждый день не хуже любого палача.

Минуту он сидел молча, нахмурив лоб.

– Нам нужно подумать о том, – начал он затем, – как избежать своей участи. Я отправлюсь путешествовать. Но перед тем… – он осекся на полуслове и, помешкав секунду-другую, обратился к Лейницетру с вопросом: – А ты что думаешь, Георг? Нет ли у тебя желания посмотреть Францию, Нидерланды, поглазеть на собор Святого Марка в Венеции?

– А на что он мне? – заявил Лейнитцер. – Я уже видел его на гравюре. Там, на Николаевской, в киоске сидит торгаш, так он эти гравюры продает пачками. Может быть, нам взять с собою кого-нибудь из наших, скажем, Ловчилу или Райсенкиттеля, чтобы стелить постели и топить печи в гостиницах?

– Прислуга найдется везде, – сказал Барвициус. – Но прежде чем мы покинем Прагу…

Он умолк и задумчиво уставился перед собой.

– Прежде чем мы уедем отсюда, – продолжил он, – я хочу провернуть еще одно дело, которое давно уже держу в голове. Это будет такое дело, о котором еще не один год будут толковать в Праге. Да что там в Праге – во всем королевстве!

– А что это за дело, патрон? – с любопытством спросил Лейнитцер.

Барвициус откинулся в кресле и скрестил руки на груди.

– Ты знаешь, – начал он, – что у меня везде есть глаза и уши – даже в еврейском городе. Как раз там живет один человек, с которым мне давно хочется свести знакомство поближе. Евреи и христиане облепляют его дом, словно мухи – горшок со сливками. Ему удается все, за что бы он ни взялся. Евреи говорят о нем так: если у всего города выпадает черный год, то он выварит свой год в молоке. И еще говорят: он так богат, что даже в мед сыплет сахар. Ты должен знать этого еврея – скажи-ка, как его зовут?

– Это Мордехай Мейзл, который называет себя также Маркусом Мейзлом, и живет он на площади Трех Колодцев, – без колебаний ответил Лейнитцер.

– Точно. О нем и речь, – подтвердил Барвициус. – Он начинал свое дело с того, что скупал у мелких ремесленников самую залежалую рухлядь и давал деньги в рост под медные весы, козлиные шкуры, латунные тазы и прочую дрянь. Ездил также на рынки в Жигин, Хрудим, Вельварн, в Чаславу, скупал там сколько мог шерсти, менял ее у вязальщиков в Старом Граде на тонкие шали и посылал их на Варфоломеевскую ярмарку в Линц, получая таким образом двойную прибыль. Ему все и всегда удавалось. Мало сказать, что он любил деньги – они любили его еще больше, они, кажется, сами искали его и бежали к нему в руки. Его торговые предприятия все время расширялись. А потом он получил от императора охранную грамоту со многими привилегиями. Наверху есть люди, – он опять ткнул пальцем через правое плечо, – которые даже имеют смелость утверждать, будто Его Величество император тайно ассоциируется с ним в делах.

– Император? С Мейзлом? С каким-то евреем из гетто?! – вскрикнул Лейнитцер, ошеломленно глядя на хозяина. Барвициус пожал плечами.

– Ходит такой слух, – повторил он. – И еще говорят, что как только Мейзл получил эту самую грамоту, у императора завелись неучтенные деньги. Много неучтенных денег. Люди жалуются, что нечем платить старые долги, а вот на императорские коллекции картин, скульптур и диковин со всех концов света всегда находится золото. Граф Мансфельд приобретает для Рудольфа картины в Нидерландах, Хевенхюллер – в Мадриде, Гаррах – в Риме. Из Мантуи везут мраморные статуи и барельефы. Аббат Сен-Мориса посылает ему из Безансона кольца и геммы, найденные в древнеримских гробницах. От Вельзерна и Гохштеттерна в Аугсбурге прибывают чудесные заморские птицы. Курфюрст Пфальцский доставил ему алтарь слоновой кости с резными изображениями из жизни Христа, а один монах из Александрии прислал посох Моисея вместе со свидетельством, что посох этот – подлинный, но император не пожелал его купить, заявив, что раз посох некогда превращался в змею, то это может случиться снова. Антонио ди Джордже делает для него сферические и параболические зеркала, а Мизерони – хрустальные бокалы. А ведь все это стоит денег. Откуда они берутся, спрашиваю я?