Елена Блонди - Княжна

— Ты, вождь, зря на детей не свирепствуй. Тебе ведь не рабы нужны. Дочь твоя скоро не просто с чужим человеком жизнь свяжет, а еще и чужую жизнь примет. А мальчишка, ты сам говорил, из ребятишек нет никого ловчее Исмы Ловкого. Вырастет — будет тебе первый поомщник. Ему своя голова нужна на плечах, а где своя голова, там и непослушание. Знаешь ведь.

— Знаю, старая. Но племя смотрит на нас. Мальчишке еще подниматься, а это всегда труд. Пока он должен исполнять то, что нижние исполняют. И получать наказание. Иначе не Зубы Дракона, а беззубая челюсть.

— Труд… Ну, спину-то отец ему уже натрудил, по твоей воле. Вот и хватит слов пустых. А что про дочь твою…

Но дальше Торза слушать не стал. Ввалился в палатку и сел напротив, скрестив ноги. Хаидэ покрепче сжала ежика и выпятила подбородок.

— Угу, чисто лягушка в зазерке, — сказал отец и, помедлив, потянулся, погладил дочь по распущенным волосам. Хаидэ на всякий случай руку спрятала за спину.

— Не заберу. Парень за подарок уже расплатился, значит, игрушка твоя. А теперь слушай, дочь Торзы. С завтрашнего утра ты — воин. Маленький и слабый, неумелый, все ровесники твои давно учатся по-настоящему. Тем труднее будет тебе стать лучше всех, поняла?

— Да…

— Жить будешь в лагере.

Хаидэ услышала, как ахнула у открытого входа нянька.

— Но через два дня на третий вернешься в стойбище. Учителя тебе дали, отдельную палатку ему поставим. Грамоте выучит, одеваться и говорить. О науках расскажет и о книгах эллинских. Через два дня греческих наук — обратно. И все, что там без тебя успели — сама будешь успевать.

— Чтоб вас степные гадюки сгрызли, — мрачно сказала Фития за пологом и загремела котлом. Но сразу затихла, как только Торза продолжил.

— Не будет тебе отдыха, будешь, как конь кочевника — на ходу спать, из-под копыт еду хватать. Ты молодая, сильная, справишься. А нянька твоя…

И он возвысил голос:

— Ты там, старая?

— … Котел чищу, — отозвалась Фития и для убедительности громыхнула железом.

— Научишь девочку всему о травах, всему, что знаешь. Чем сон вызвать, зверя отвадить, чем голод обмануть, лихорадку прогнать, раны закрыть. Все расскажешь, а что забыла, иссилься и вспомни.

— Я уже знаю, много, — несмело сказала Хаидэ, поджимая под себя ноги и опираясь руками о землю.

— Ты слышишь? — Торза продолжал обращаться к няньке.

— Да слышу, что ж я перепел весенний, что ли.

— Ну, так иди к костру, хватит греметь котлом, как греческий Зевс.

Фития прошептала что-то не слишком доброе, и ушла, нарочно погромче топая мягкими чувяками. А Торза опустил голову и задумался. Хаидэ сидела, не шевелясь, пусть отец посмотрит, она уже почти настоящий охотник, вот так просидеть может всю ночь в засаде, пусть кусают за щиколотки рыжие злые муравьи, не дернется даже… И тогда отец раскается, что говорил с ней, как со слепым лисенком…

— Ты, Хаидэ, что слепой лисенок, — проговорил мягко, и девочка вздрогнула.

— Понюхала — назвала, лапой тронула — поняла, стукнули — в ответ огрызнулась, а куда, зачем — не видишь. Но это время исправляет. А мало его у нас. Я говорил, ты не просто женщина, не ездить тебе в женской кибитке, держа у каждой груди по ребенку. Теперь ты и воин, и будущий вождь. Я уйду, тебе править. И ничто из того, что сделано моим отцом и отцом моего отца и мною — не потерять, а только сделать Зубы Дракона крепче, острее и ядовитее. Иначе смерть нам. И не один умрет, а все. Знаешь сама, мы связаны намертво, нам по-другому нельзя. Кто уходит из племени — долго не живет. А тебе надо выжить. Потому будет тебе нелегко. Но через два лета уйдешь в город совсем не такой, какая сейчас. Ты будешь — охотник. И не просто охотник, а воин, Зуб Дракона.

Под молчание дочери он повернулся и вылез из палатки. У костра перекинулся несколькими словами с Фитией, и конский топот разнесся по ночной степи.

И со следующего дня началась у нее совсем другая жизнь — злая и быстрая, без остановок. Такая, что в походных палатках лагеря или на летней горячей, а после мокрой осенней, и стылой зимней земле засыпала она, не чувствуя, как ноют натруженные руки и ноги, а в ушах все звенит и звенит гортанный крик воина, обучающего мальчишек. И ее — Хаидэ, наравне со всеми.

Редкие дни отдыха выпадали ей, по пальцам одной руки сосчитать. Когда впервые вернулась, на шагом идущем Брате и еле сползла с него на руки няньке, та, причитая, отвела в палатку, уложила на проветренные мягкие шкуры и, увидев на ладонях красные, до мяса стертые раны от тетивы и рукояти лука, ахнула и стала целовать ей запястья, стараясь не касаться ран.

Ящерицей выползла из палатки, загремела посудой, запахло в распахнутый полог свежими травами. Хаидэ свернулась клубком, думая — вот только спать, за оба дня выспаться. Но почуяв прикосновение к ладоням мягкой тряпицы, хриплым голосом велела:

— Фити… Какие травы. Скажи мне. Про все…

И та, окуная в черный отвар тряпку и отжимая ее, шепотом рассказывала, повторяя для памяти по нескольку раз:

— Это косень, милая. Косень червя отгоняет, который мясо грызет. Если его не заварить, то зарастет кожа на ранах, а черви внутрь уйдут. А это, что щиплет нос, это саманка, она кожу растит, мясо двоит. Если рана глубока, то саманку нажевать и в рану вложить, сверху — повязку. И через день глубина заполнится, кожица напластается.

— А где… растет где?

— Да под ногами, птичка, вот смотри, листики резные. Утром при солнце увидишь, я покажу. И еще тут белоцвет и столист. Эти от жара в голове и в сердце.

— А есть такая трава, Фити, чтоб я сразу — сильная? Как остальные.

— Нет, птичка. Таких трав нет. Есть обманки, они хороши, когда надо быстро вскочить, бегом бежать, махом ударить. Но потом скрутит тебя, как старую ветку в огне. Ничего нету даром, воробышек мой.

— Как же мне тогда… — Хаидэ уткнула лицо в мерно шевелящийся бок няньки и заплакала, тихо-тихо, чтоб та не почувствовала. А перед закрытыми глазами шли и шли, как верблюжий караван: ледяные лица мальчишек, летящие мимо глаз стрелы, топорики, кувыркающиеся в воздухе, и — в бревно, а ее топорик — в землю; зигзаг солнечного злого света на визгнувшем коротком мече… и снова бесстрастные лица с прищуренными глазами, мелькающие в беге колени, спины упавших, щекой прижавшись к гудящей земле, размах руки с окаменевшими пальцами на рукояти, и еще размах, и снова такой же.

— Эй? — замотав израненные руки полосками мягкой замши, Фития приподняла Хаидэ за плечи, — ну что ты, милая? Больно? Пройдет сейчас, потерпи.

— Мне тут больно, — девочка приложила забинтованную руку к груди под засаленной охотничьей рубашкой, — я хуже всех! Пень и тот быстрее меня, Фити! Пень!