Роберт МакКаммон - Жизнь мальчишки. Том 1.

— Скорее наружу! Наружу! — выкрикивал в дверях доктор Лизандер и, не считаясь с рангами, проталкивал людей вперед под дождь, как только в проходе намечался затор. С другой стороны прохода его жена, Вероника, плечистая датская медведица, одну за другой хватала страждущие души за шиворот и вытаскивала на улицу за порог. Мы уже почти добрались до выхода. Дед Остин шатался, отец осторожно поддерживал его. Мама выбирала ос из прически бабули Сары, словно голова той была густонаселенным гнездом. Два раскаленных гвоздя впились в основание моей шеи, один за другим с секундным интервалом — боль была такая, что мне показалось, что голова моя сейчас лопнет. Сразу вслед за этим меня схватил за руку отец, сильно дернул на себя, и по моей голове застучали капли дождя. Когда все члены нашей семьи сумели наконец выбраться на улицу, отец поскользнулся, не удержался на ногах и упал на колени прямо в грязь. Схватившись рукой за шею, я бегал кругами, крича от боли. Кончилось это тем, что, оступившись, я потерял сцепление с землей и прямо в своем пасхальном костюме растянулся в густой зефирской грязи. Последним церковь покинул преподобный Лавой. Захлопнув за собой церковную дверь, он торопливо задвинул засов и с тяжким вздохом прислонился спиной к окованному дереву, словно запечатав собой находящееся внутри зло. Буря продолжала бушевать, сотрясая все вокруг. Тяжелые капли дождя впивались в землю и во все стоящее на ней, напоминая скорее уже не гвозди, а удары небольших молотков, выколачивающих из наших тел последнюю чувствительность. Кто-то просто сидел в грязи без всяких сил; другие бродили вокруг в прострации; кто-то стоял, обратив кверху лицо, чтобы дождь бил прямо в него, облегчая холодными каплями боль. Больно было ужасно. В бреду боли мне воображалось, как радуются осы за закрытой церковной дверью. Ведь, в конце концов, эта Пасха была и их праздником. Они так же воспряли из мертвых, пробудившись из холодных объятий зимы, во время которой осиные гнезда высыхали и их население, в основном крохотные личинки-младенцы, обращалось в неподвижные мумии. Откатив со своего пути свой камень, они вышли навстречу собственной весне и поспешили познакомить нас с болезненной церемонией, знаменующей упрямство и цепкость жизни, намеренной просуществовать еще так долго, как это не снилось ни одному преподобному Лавою. И сегодня нам, всем нам, удалось испытать на себе остроту и болезненность терновых шипов и каленых гвоздей, пусть это было преподано несколько своеобразным способом. Кто-то нагнулся ко мне. Я почувствовал, как чья-то рука приложила комок холодной грязи к моей искусанной шее. Подняв глаза, я взглянул в мокрое лицо дедушки Джейберда. Его волосы страшно стояли дыбом, словно деда только что сильно ударило током.

— С тобой все в порядке, парень? — спросил он меня. Дедушка Джейберд в самый тяжелый момент повернулся ко всей семье спиной и бежал, спасая собственную шкуру. Он стал иудой и трусом, и в предложенной им грязи не было целебной силы. Я ничего не ответил. Я просто взглянул ему прямо в глаза, но смотрел я сквозь него.

— Все будет в порядке, — сказал он тогда мне, потом выпрямился и отправился посмотреть, как там бабуля Сара, которая стояла вместе с мамой и бабушкой Элис. Обернувшись на ходу, он взглянул на меня, как побитая загнанная крыса. Будь я ростом с моего отца, я, наверное, ударил бы его. Но сейчас я был способен только испытывать стыд за дедушку Джейберда, жгучий непереносимый стыд. А кроме того, другая мысль изводила меня: мысль о том, какая часть трусости дедушки Джейберда перешла по наследству мне. В ту пору я не имел ни малейшего представления об этом, но не за горами было время, когда все это мне довелось узнать. Где-то на другой стороне Зефира зазвонил колокол другой церкви. Звук доносился до нас сквозь дождь словно во сне. Я поднялся на ноги. Шея, нижняя губа и плечо изнывали от пульсирующей боли. Самое ужасное в боли то, что она тебя унижает. Даже Брэнлины и те растеряли свое бахвальство и скулили, как щенки. Лично я ни до, ни после не видел никого, кто бы смог держаться молодцом после полудюжины укусов, а вы? Пасхальный колокольный звон разносился над залитым водой городом. Служба закончилась. Аллилуйя.

Глава 5

Смерть велосипеда

А дождь все лил. Серые облака висели над Зефиром сплошным покрывалом, изливая на землю из своих раздувшихся подбрюший воды, положившие начало паводку. Я засыпал под барабанную дробь дождя по крыше и просыпался под грохот урагана. Рибель скулил и дрожал в своей конуре. Я представлял себе, что он чувствовал. Волдыри от укусов сошли, на их местах остались только красные пятна, а дождь все лил и лил. Мы, похоже, уже позабыли о солнечном свете и потеряли надежду на то, что его лучи когда-то согреют наш родной городок. Тоскливый скучный дождь не прекращался, и в свободное от домашних заданий время мне не оставалось ничего другого, кроме как сидеть у окна и читать моих любимых “Знаменитых чудовищ” или пересматривать кипу комиксов. Наш дом насквозь пропитался дождевым запахом — духом мокрого дерева и влажной грязи, которую наносят с лужайки. Из-за обильных небесных излияний был отменен обычный утренний сбор в “Лирике” по субботам, что объяснялось сильной течью в крыше кинотеатра. Даже городской воздух стал влажным и липким, похожим на зеленую плесень, что нарастает на боках валунов. Через неделю после Пасхи пообедавший отец отложил вилку и нож, обратил взгляд к запотевшему окну, по которому стекали капли, и заметил:

— Еще неделю — и нам придется отращивать жабры. А дождь все лил и лил, и эту неделю, и следующую. От влаги в воздухе стало тяжело дышать, из-за застывших в небе облаков дни превратились в одни сплошные болотистые сумерки. Наши дворы стали прудами, а улицы — полноводными бурливыми реками. Из школы нас отпускали пораньше, чтобы все сумели засветло вернуться домой без потерь. А в среду днем, ровно без пятнадцати три, мой велик приказал долго жить. Еще за секунду до этого я старательно крутил педали по Дирман-стрит, преодолевая напор воды, — вдруг переднее колесо моего скакуна угодило в трещину тротуара, невидимую под водой, и изъеденный ржавчиной остов устрашающе содрогнулся. Затем одновременно произошло несколько событий: руль сложился пополам, спицы переднего колеса лопнули, сиденье завалилось набок, старые швы рамы наконец сдались и разошлись, и я внезапно оказался лежащим на животе в воде, противно устремившейся внутрь моего желтого дождевика. Какое-то время, не знаю уж сколько, я неподвижно лежал, пытаясь сообразить, что случилось и что, Бога ради, так неожиданно выбило меня из седла. Когда же я сел, вытер глаза и посмотрел на велосипед, то мгновенно понял, что моему старому во всех отношениях другу пришел конец. Велосипед, который, по меркам жизни мальчишки, уже был стар задолго до того, как попал ко мне с блошиного рынка, был не жилец. Сидя в луже под дождем, я в этом ни на секунду не сомневался. То, что давало жизнь этому созданию человеческих рук, инструментов и мысли, теперь развалилось, лопнуло по швам и воспарило в сочащиеся водой небеса. Рама треснула и погнулась, руль висел на честном слове, седло повернулось в обратную сторону и напоминало свернутую голову. Цепь слетела со звездочек, с переднего колеса соскочила шина, во все стороны торчали сломанные спицы. При виде таких смертельных ранений я готов был разрыдаться. Однако, несмотря на то что мое сердце сжимала невыносимая печаль, я знал, что слезами горю не поможешь. Просто мой велик откатал свое, износивши свое тело до последней крайности, и со спокойным достоинством добрался до конца дней своих. Я был не первым его владельцем, и, может быть, причина заключалась и в этом. Может, все дело было в том, что велосипед, однажды выставленный из дома своего хозяина за ненадобностью и по старости лет, многие годы чах от тоски по тем первым рукам, что держали его руль, год от года еще больше старея; в минуты покоя и по ночам он видел свои особые велосипедные сны о дорогах, по которым катился в молодости. По сути, мой велик никогда по-настоящему мне не принадлежал; он носил меня на себе, но его педали помнили прикосновения ног другого хозяина. В эту дождливую среду он наконец решился покончить с собой. Возможно, причина заключалась и в том, что он, мой велик, знал, что мне до смерти хочется заиметь другой велосипед, который бы принадлежал с самого начала мне, и только мне одному, который был бы создан лишь для меня. Может быть, дело было и в этом. Я был уверен только в том, что остаток пути до дома мне придется проделать на своих двоих и что ни за что в жизни я не смогу заставить себя нести останки своего велосипеда. Оттащив сломанный велик с дороги к чьему-то двору, я прислонил его к стволу дуба и зашагал домой. В насквозь промокшем дождевике, с ранцем за спиной, в который пробралась вода, и в башмаках, скрипевших от налившейся в них влаги. Вечером возвратившись с работы, папа узнал о печальной судьбе моего велосипеда, решительно усадил меня с собой рядом в кабину нашего пикапа, и мы покатили на поиски обломков велика, которые должны были дожидаться нас на Дирман-стрит.