Испорченная реальность (ЛП) - Урбанчик Джон

Странно, что теперь я думаю о ней как о человеке, а не о призраке. Стоит быть осторожней. Проще считать их чем-то сверхъестественным, нереальным. Как и любого из нас в этой версии реальности. Я гадаю, не изменилась ли действительность вновь. Вдруг в ней больше нет Карен?

— Ты разговариваешь во сне, — говорит Дайю.

Я понимаю, что зря спросил, как ее зовут. Теперь под серой краской я вижу личность. Она больше не одна из них. Нужно вести себя осторожней. Нельзя допустить новых ошибок.

— О чем?

— Ты произнес имя, — говорит она. — Несколько имен, вот и все. — Сколько я спал?

— Час.

— Мне еще плохо.

— Ты слаб, — напоминает она. — Пей. Нужно набраться сил.

Я снова пью воду. Ем хлеб. Он более свежий, чем я думал, но не сравнится с улитками, которые Иезавель купила в «Восторге пекаря».

— Можно тебя спросить? — говорит Дайю. Она сидит на краешке кровати, если так можно назвать узенькую койку, и наклоняется ко мне, не слишком близко. Осторожная, но любопытная, первый призрак, что проявляет хоть какое-то подобие чувств.

— Конечно.

— Ты ответишь честно?

— Попробую.

— Ты скучаешь по ней, да? — Она не смотрит мне в глаза, ее губы дрожат. Я чувствую себя так, словно земля вот-вот разверзнется у меня под ногами, и я цепляюсь за соломинку. Чувствую, что теперь мне угрожает куда более страшная опасность, но я не могу понять почему. — Все еще ее любишь.

— По правде, — говорю я, — мы были вместе всего несколько дней назад. Кажется, словно я уехал в командировку.

Я передумываю:

— Даже не так. Время без нее течет медленней. От меня словно отрезали половину.

— Ты нас ненавидишь, — говорит Дайю. — Ненавидишь меня.

Теперь она смотрит мне в глаза, что бы я ни сказал, ушам она не доверяет. Это проверка? Угроза? Они оценивают, насколько я влился в их ряды?

— Нет, — честно говорю я. — Тебя я не ненавижу. Никого из вас. Она слабо улыбается.

— Я сперва ненавидела. Теней. Не хотела... не могла... — Она замолкает, отводит взгляд, роняет шоколадку на кровать и выходит. Не оглядывается.

Она или открывается, или проверяет меня.

В любом случае этого я не ожидал.

Я разворачиваю плитку («Нестле Дабл Бленд»). Она нежная, мягкая и очень вкусная. Кажется, что я не ел несколько месяцев и не знаю, когда наемся снова. Эти пятьдесят грамм действуют на меня как наркотик, как последнее искушение. Проиграл ли я, накинувшись на нее так быстро и жадно?

Даже с серыми руками, я съедаю все до последней крошки и вы пиваю воду из кувшина (с самого начала полупустого). Откидываюсь назад и закрываю глаза. Прислушиваюсь и знаю, что она — или кто-то еще — возвращается.

Время здесь ведет себя странно. Думаю, это из-за наркотиков. Они подмешивают что-то в мою воду или в шоколад или вкалывают мне, пока я сплю. Время ползет или движется рывками, но ничего не происходит.

Я вижу мужчину — невысокого и крепко сбитого, но не жирного. Мне больше нравится Дайю, но, думаю, я не могу выбирать.

Он приоткрывает дверь и смотрит в щелку достаточно долго, чтобы я открыл глаза и заметил его. Он улыбается. Искренне, хотя и криво — из-за слоя серой краски. Принимает мой взгляд за приглашение и входит.

Он выглядит как рестлер, которого я знал в школе. Не то чтобы у меня было много таких друзей, но я научился распознавать комплекцию. Выражение лица тоже подходящее, даже банальное.

До этого я не замечал стула. Дайю сидела на краешке кровати, рядом со мной, едва меня не касаясь, но здоровяк аккуратно опускается на кресло, ерзает, чтобы проверить ножки, и наконец замирает.

Его голос кажется настоящим, даже в хриплом шепоте сохраняется некая глубина.

— Здорово устроились, как я посмотрю, — говорит он. — Они сказали, что вас зовут Кевин. В этом была правда?

— Что значит была?

Он пожимает плечами:

— Просто такое выражение. Простите. Даже у теней есть имена.

— Я не тень.

— Конечно, нет. Только это так. Мы ими стали.

— Я не умер.

— Естественно, — говорит мужчина, и я жду, когда он скажет мне, что я мертв, но он не развивает тему. Говорит легко, без запинки, а мне слова царапают горло, обжигают изнутри. Он уверен в себе, не напрягается, и я решаю, что переоценил Капитана Страха. Вот их настоящий лидер, по крайней мере, на более высоком уровне.

— И все же мы тени, — продолжает он. — Ваше предположение о том, что призраки — духи мертвых, неверно. Мы меньше, чем воспоминания, ничего не значим. Нам здесь не место.

— Но мы существуем.

Он кинает:

— Это парадокс, признаю. А еще мы взвалили на себя тяжкий крест — защищать реальность.

— Плохо справляетесь, — замечаю я.

— Вообще-то, мы проделали огромную работу. Чудесную. Просто блестящую. Мы обеспечиваем неприкосновенность сдвигов, убеждаемся, что те, кто остался за бортом, не войдут в новый мир. Вы думали, мы боремся с переменами?

Его улыбка становится шире. Он читает ответ у меня на лице.

— Это невозможно. Как понять, чья реальность сдвинется?

— Я не уверен, что понимаю, — говорю я. — Чем именно вы занимаетесь?

— Предотвращаем вмешательства. Пока не исчезнем. Пока не сгинем. Пока не растворимся в ткани реальности.

— Растворитесь?

— Мы бледнеем, слабеем, превращаемся в тени. А потом исчезаем.

— Вы видели, как это было?

— Признаю, это по большому счету теория. Наша смерть обычно не похожа на медленное угасание.

— Что вам от меня нужно?

— Вас раскрасили.

— А если я не хочу играть по вашим правилам?

— Играть? — спрашивает он, подаваясь вперед. — Это не игра, Кевин. Совсем нет. Реальность отвергла вас, сочла недостойным жизни, стерла из памяти. Родись вы в этом мире, вы бы умерли, но все равно были бы забыты. По какой-то случайности мы остаемся здесь. Возможно, из-за силы воли, но я ставлю на рок, на изъян в строении миров.

— А их несколько?

— Почему бы и нет? В каком-то из них вы до сих пор существуете. Но не в этом.

— Я хочу вернуться, — говорю я. Я говорил об этом всем, скажу и ему. Его улыбка меркнет. Я чувствую в нем напряжение, которого не заметил раньше — в линиях рта, в лежащих на коленях руках, сжавшихся в кулаки.

— Пути назад нет, — отвечает он.

— Но...

— Эти слухи ложны.

— Я...

— Если сбежите, вы в сотнях километров от города. Пойдете не туда и окажетесь в буше — умрете раньше, чем поблекнете.

— Я не хотел...

Он обрывает меня:

— Теперь вы один из нас, Кевин. Тень.

— Призрак.

— Что?

— Вы призраки. Это больше подходит.

— Мы называем себя тенями.

— Я называю вас призраками.

— И кем это делает вас?

— Не призраком.

— И все же тенью.

Я качаю головой. Что-то бурлит во мне, как жидкость, и я снова зажмуриваюсь.

— Я не тень, — говорю я, но ответа нет, только тьма, хотя я не знаю, останется ли она, если я открою глаза.

— Не тень, — повторяю я, снова и снова, трудно сказать, сколько раз.

Новый скачок во времени. Дайю рядом, прикладывает тряпочку к моему лбу — холодную, но я едва это чувствую.

— Не тень, — шепчу я.

— Шш, — прижимает она палец к моим губам.

— Кто ты? — спрашиваю я.

— Я говорила. Дайю.

— Что это значит?

— Черный нефрит.

— Я не это хочу спросить, — говорю я, но не понимаю, что именно и смолкаю.

— У тебя жар, — замечает она. — Плохо.

— Все болит. — Хотя это не совсем правда. Глаза у меня слезятся, мышцы ноют, но мне лучше, чем раньше. Кажется. Я не знаю, когда было это «раньше». — Кто он?

— Не беспокойся. — просит Дайю.

— Это не ответ.

— Отдыхай, — говорит она. Теперь это уже приказ. Она ждет, что я послушаюсь. Ее раздражает мое упорство.

— Шоколад. Ты отравила меня.

— Дала наркотики. Это другое.

Я качаю головой:

— То же самое.

— Не спорь, — говорит она и, прежде чем я успеваю сказать хоть слово, целует меня. Нежно и коротко, а потом отстраняется и вновь оставляет меня одного.