Наталья Иртенина - Застенок

– Что ты чувствовал, когда смотрел на пляску Смерти?

– Страх.

– Еще!

– Омерзение.

– Дальше!

– Тоску.

– Дальше, дальше! Что она пробуждала в тебе?

Роман облизнул пересохшие губы. Крупные капли пота катились с висков и лба. Под закрытыми веками тревожно бегали глаза. Над ним коршуном нависал седовласый колобок-мучитель.

– Ненависть! – выдохнул Роман.

– Умница. Еще. Что еще?

– И… еще… желание.

– Какое желание?

– Желание… я хотел…

– Что ты хотел?

– Убить ее! – закричал Роман.

– Спокойно. Спокойно. Все хорошо. Ты хотел убить Смерть?

– Да, да! Я хотел убить Смерть! Я хотел вырвать ее косу, разодрать ее в клочья, растоптать, уничтожить… я…

– Почему ты этого не сделал? Почему?

– Почему… потому что… я… она… я… хотел ее! Я любил ее! Я хотел, чтобы она была моей, чтобы она взяла меня к себе. Она отравила меня…

– Великолепно. Превосходно. Что ты сделал?

– Я… не смог… Она поманила меня к себе пальцем… А я… я убежал. Испугался… ее… любви.

– Но она все равно от тебя не ушла?

– Да. Она со мной. Всегда. До конца, – глухо ответил Роман. – Слышишь эти крики, полные тоски и боли смятой? Это чайка кружит над волной символом мечты распятой.

– Что это?

– Мои стихи. После этого я начал писать стихи. Эти я сочинил, когда уезжал из лагеря.

– Что было потом, после той ночи?

– Потом… Утром на кровати я нашел лист бумаги. «Приговаривается к пожизненной смерти…»

– Почему тебя прокляли, а не сделали рабом?

– Потому что я проклял их, когда убегал. Я крикнул им. Я проклял Смерть за ее любовь. И они наказали меня ею за это.

– Что было дальше?

– Через неделю мать забрала меня оттуда. А несколько лет спустя мне стали снится кошмары.

– Чудесно. Как раз то, что нужно. Содержание снов?

– Любовь и смерть…

Романа вновь отправили блуждать по стране его ночных мучений, тайных фобий и невыносимых желаний. Тот, кто вошел в него и притворялся им самим, исследуя затаенные островки подсознания и легко взламывая запечатанные ларцы памяти, хотел знать все. Плотоядный и кровожадный, он терзал свою жертву, снова и снова возвращая ее к жизни, чтобы тут же опять отправить в долину смерти. Прометеев орел, каждодневно выгрызавший печень бога, был по сравнению с этим палачом сущим птенцом, только что вылупившимся из головы неискушенного древнего грека, несведущего в вопросах современных психотехнологий.

Он отпустил Романа только когда узнал все, что им было нужно. Когда они нашли то, что искали.

– Конгениально. Теперь можете расслабиться. Я досчитаю до трех и со словом «три» вы проснетесь. Вы забудете все, что сейчас с вами было, и будете помнить только о вашей смерти, о том, что вы в ее власти. Вы будете помнить обо всем, что случилось с вами в детском лагере. Вам понятно?

– Да.

– Я начинаю отсчет. Один… два… три…

Со счетом «три» щелкнул замок двери, Роман открыл глаза.

Он все еще сидел в кабинете Бубликова и вместе с ним слушал музыку. Он не видел источника заполнявших комнату надрывно плачущих звуков, но это было несущественно. Музыка казалась знакомой. Он только не мог понять, как самая обычная то ли скрипка, то ли виолончель сумела пробудить в нем это кошмарное воспоминание детства – о лагерном приключении, которое он забыл давным-давно, похоронив его в прошлом. Оно исчезло, как дым, но теперь воскресло из пепла, как несгораемая птица Феникс.

– Что это за музыка?

– Полонез Огинского, – ответил Сергей Владиленович. На его лице было нарисовано наслаждение потоком печальных звуков. – «Прощание с родиной». Бесподобная вещь

Не успел он договорить, как музыка оборвалась. Хозяин кабинета, расслабившись в кресле, не шелохнулся, наблюдая за гостем.

– Теперь вам все ясно? – спросил Бубликов, акцентируя каждое слово вопроса.

Роман прекрасно его понял.

– Да, – ответил он, помрачнев. – Я мертв, но не похоронен. Смерть продолжается. Я не живу, я только зритель в зрительном зале.

– Вы не только зритель. Вы и режиссер, не забывайте об этом. Вашу историю скифов мы напечатаем в следующем выпуске. А сейчас, – он открыл ящик стола и вынул пачку ассигнаций, – получите гонорар.

Он отделил от пачки три зеленые бумажки и протянул Роману.

– Не густо, но на первый раз достаточно. Согласны?

– Да… э… вполне, – промямлил озолоченный тремястами долларов автор, разинув от изумления рот. В «Затейнике» жили намного скромнее. – Я могу идти?

– Конечно. С нетерпением буду ждать следующих материалов. До скорой встречи, – Бубликов через стол энергично потряс Роману руку.

– До свиданья, – ответствовал тот и, хрустя в кармане гонораром, потянулся к двери.

Он не заметил выросшего вдруг на пути разлапистого стула на колесиках. Коварный предмет офисной мебели отомстил за невнимание к своей особе, подставив ножку. Роман впечатался в закрытую дверь, растерянно оглянулся, потер ушибленное плечо и бормотнул:

– Простите.

Стул снисходительно принял извинения. Бубликов отреагировал на шум поднятием бровей.

Роман быстро покинул помещение, приготовившись пулей проскочить владения беспокойной Регины. Но маневр не понадобился – секретарша блистательно отсутствовала. На ее месте, за столом, вольготно развалилось явление не менее загадочное, хотя и не шедшее ни в какое сравнение с великолепной натурой Регины. На Романа, презрительно сощурившись, смотрел вождь краснокожих Хромой Хмырь. Ушибленный дверью бледнолицый ответил ему затаенно-недоверчивым взглядом и робкой вежливостью:

– Здрассьте.

Тот не обратил на учтивость никакого внимания и, задрав узкие глаза к потолку, что-то засвистел. «Немой, наверное», – решил Роман. Но симпатий к Хмырю он по-прежнему не испытывал. Хмырь производил острое впечатление немытости, душевной испорченности и вызывал смутные подозрения и нехорошие предчувствия.

Роману очень не хотелось думать, что этот смурной тип окажется в конце концов тем чеховским ружьем, которому полагается палить почем зря. Но именно такие мысли вселял в него Хмырь. А против лома жанровых законов у Романа не было никакой защиты.

14. Царство мертвых

А волны бились о берег песчаный:Неволи хлебнув, убегали, кляня.Свидетелем в небе плыл месяц багряный:Окрасила тенью могила меня.

Роман Полоскин, он же Полонский осваивал дорогу мертвых. С творческим остервенением он принялся стругать один за другим тексты, дышавшие такой свободой, что порой сам автор нечаянно пугался соловей-разбойничьего разгула собственной мысли, и ум помрачался разверстыми пред ним необозримостями.