Наталья Иртенина - Застенок

– Ваша изнанка дает вам большие преимущества. Вы с ней далеко пойдете, если все будете делать правильно. Станете не только мастером, но и гроссмейстером. А, вот и Казимир. Наш старый, добрый Казимир, который делает чудеса и превращает изнанку в источник благодати и своих доходов.

– Ты преувеличиваешь, Сережа. Какие доходы у старого, доброго Казимира, на котором все кому не лень воду возят почти задаром?

Роман увидел пухлого человечка невысокого роста, с проплешинами в вихрастой седине, в громоздких очках с толстыми линзами и лукавым выражением лица. Ладно скроенный костюм охристой расцветки придавал толстяку пародийно-импозантный вид, а волны распространяемого им запаха дорогого одеколона способны были навсегда лишить обоняния всех окрестных псов.

– Скромняга! – сказал Бубликов Роману, кивнув на пахучего Казимира.

– А это и есть наш юный друг? – спросил толстяк, подходя ближе к понурому, как мокрый щенок, Роману. – Очень хорошо.

Он сделал резкое движение рукой, щелкнув пальцами сначала у одного виска пациента, потом у второго. Роман, дернувшись, ошарашенно проследил за щелчками.

– Просто великолепно. А сейчас, молодой человек, вы полностью расслабитесь и будете слушать только меня, внимательно слушать мой голос. Все, что я скажу, вы будете выполнять в точности. Вы поняли? Отвечайте.

– Я понял вас, – произнес Роман, плывя по волнам парализующего одеколонного дурмана.

Он слышал слова Казимира сквозь ватный туман, но они проникали в сознание очень глубоко – так глубоко, что, растворяясь в нем, становились неотделимой частью его существа. Это были уже его собственные слова – он говорил сам с собой, подчиняясь древним мотивам и побуждениям, доставшимся ему в наследство от первобытных предков, гонявших когда-то с дрекольем мамонтов… Эти веления настойчиво тянули его куда-то очень далеко, за пределы дня нынешнего и всего существующего во времени и в пространстве, за грани сознания. Роман растворялся в теле пустоты.

Он видел качающийся перед глазами зеленый шарик и говорил себе, что этот шарик – он сам, и когда маятник остановится, он умрет. Но смерть не страшна, потому что она неотличима от жизни и даже лучше ее. Смерть – неограниченная свобода желаний и их удовлетворения. Умерев, он станет хозяином жизни, и невозможное сделается возможным. Смерть похожа на сказочный сон, и сон похож на смерть. Он умирает, засыпает, видит сон о своей собственной смерти, как, когда и где это случилось, по порядку и в подробностях. Смерть хочет узнать саму себя, свои корни, свое прошлое. Смерти нужно освобождение…

Где-то невдалеке плескались ленивые волны, играя в догонялки с пляжным песком. Пионерский лагерь на берегу моря два часа назад погрузился в пуховую перину южной ночи. Звезды взирали на земную колыбель сладких снов, кокетливо посверкивая. Хозяином небесного гарема грузно восседал на невидимом троне палевый месяц, похожий на рогалик.

– Дальше, дальше. Это все литература. Сейчас она ни к чему.

В песке вырыта глубокая, продолговатая яма. Возле нее стоит предмет, распространяющий мерзкий запах. Это старый, полусгнивший гроб, выкопанный из могилы на заброшенном кладбище в паре километров от лагеря. Роман участвовал в его извлечении из земли вместе с другими ребятами из отряда.

Ему одиннадцать лет, он в первый раз в жизни оказался в лагере. Здесь играли в необычные игры, леденящие кровь восторгом и ужасом. Роман сразу же согласился с предложенными условиями, выбрав то, что ценилось выше и что, по правилам игры, избавляло от всех дальнейших превратностей судьбы.

Когда вытряхивали из вскрытого гроба полуистлевшего покойника – скелет, местами покрытый гнилой, червивой плотью и ветхими клочьями одежды, – кое-кого стошнило. Роман, загипнотизированный оскалом голого черепа, застыл, не сводя с мертвеца глаз, и очнулся только когда его растрясли товарищи. Всемером они дотащили гроб до заранее устроенного тайника. Главный атрибут ритуала предназначался для многократного использования и нуждался в укрытии.

Этой ночью лечь в него должен был Роман. До этого ему не позволялось присутствовать на церемонии, и он не знал, как это происходит…

Он стоит один, чуть поодаль от сгрудившихся вокруг ямы фигур. Участники ритуала всегда одевались в темные одежды – брюки и рубашки или майки с длинными рукавами, а лица прятали под черными бумажными масками. Всего человек десять-двенадцать. Ущербная луна слабо освещает мрачное сборище, и Роману кажется, что это темнокожие каннибалы, а он – их пленник, которого сейчас зажарят на маленьком костерке в нескольких метрах от страшной ямы. Или он попал в чертячье логово, и бесы собрались на совещание, чтобы вершить его судьбу. Но его никто не держит, он волен уйти в любую минуту. И тогда надо будет платить за страх. Чем – он не знает. Поэтому ждет.

Вдруг плотная группка распадается, выстраиваясь в кольцо, тесно обвившее яму. Темные фигуры, озаряемые равнодушным месяцем и крохотным факелом костра, начинают двигаться, храня жуткое безмолвие. Они кружат возле ямы, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее. Их руки, ноги и головы дергаются, как у сошедших с ума марионеток, не слушающих веревочную волю их хозяина. Дикая пляска и завораживает, тянет включиться в нее, забыть обо всем на свете, и отталкивает, вселяя страх. Роман ждет.

Скоро на берегу появляется еще один персонаж. Он приближается со стороны лагеря. Светлое, расплывчатое пятно медленно обретает очертания человеческой фигуры, идущей к яме и скачущим вокруг нее чертенятам. Этот персонаж выше их всех. На нем белый балахон ниже колен. Голые ноги обуты в кеды. Из-за капюшона, низко надвинутого на лоб, Роман не может разглядеть лица, но видит длинную черную плеть, выползающую из тьмы на том месте, где полагается быть лицу. Фигура останавливается в трех метрах от Романа, завладевает его вниманием, и на мгновение перед ним вспыхивает ее багрово озаренный лик. Роман едва не вскрикнул, увидев ощерившиеся челюсти скелета, которого они лишили приюта, позаимствовав его гроб. Только когда оскал вновь ушел во тьму, он понял, что это всего лишь маска, подсвеченная снизу красным фонарем. Плеть же оказалась толстой женской косой, перевязанной лентой. Это была сама Смерть, пришедшая принять его в свои объятья.

Кружение у ямы прекратилось. Настал черед Смерти выкидывать коленца, скача возле разверстого гроба. Ее танец был похож на колдовскую пляску пьяного шамана – не хватало только бубна в руках, задающего ритм движениям. Смерть выплясывала под звуки приморской летней ночи – неспешный говор волн, трактирную музыку цикад, шелестящее пение безголосого бриза. Роман пожирал глазами ее содрогания, змеиные прыжки косы, бултыхания просторного савана. В нем росло незнакомое доселе чувство, смешанное из взаимопротиворечащих компонентов.