Дэн Симмонс - Песнь Кали

Слезы стекали по моим щекам и падали на саван. Откуда-то издалека доносился крик Санджая, подгонявшего меня, но мои руки двигались медленно и методично, разбирая последние из запутанных веревок. Я вспомнил, как проливал слезы благодарности, когда Санджай пригласил меня жить к себе в комнату, мое удивление и чувство признательности за то, что он предложил мне вступить вместе с ним в Общество капаликов.

«Надо было использовать тебя, как я и собирался сначала».

Я порывисто вытер глаза, сердито сорвал саван и отшвырнул его в дальний угол фургона.

– А-а-а-а!

Крик рвался из меня. Я отшатнулся назад и ударился о стенку фургона, чуть не повалившись вперед на то, что открылось передо мной. Фонарь перевернулся и покатился по металлическому полу. Я снова закричал.

– Что такое? – Санджай снова подбежал к фургону, остановился и схватился за дверь.– Ох…

То, что я, как невесту, тащил из крематория, возможно, и являлось когда-то человеком. Но сейчас – нет. Ничего похожего. Раздувшееся тело было раза в два больше человеческого – оно скорее напоминало гигантскую, разложившуюся морскую звезду, а не человека. Бесформенное лицо представляло собой белую массу со сморщенными по краям дырками и щелочками там, где когда-то могли быть глаза, рот и нос. Этот предмет представлял собой слабое подобие человеческой фигуры, грубо слепленное из гниющих грибков и мертвого, бесформенного мяса.

То, что я принес, было белым, совершенно белым – белым, как брюхо дохлого сазана, выброшенного на берег водами Хугли. Кожа имела строение выцветшей, трухлявой резины, чего-то содранного и скроенного из нижней поверхности шляпки ядовитой поганки. Тело распирало ужасное давление накопившихся в нем газов и раздувшихся так, что вот-вот лопнут, внутренних органов. То здесь, то там виднелись осколки костей и ребер, торчавших из распухшей массы наподобие палочек, воткнутых в поднимающееся тесто.

– Ах! – выдохнул Санджай.– Утопленник. Как бы в подтверждение слов Санджая, до нас донесся мерзкий запах речной тины, а в одной из черных глазниц появилось нечто, напоминающее слизня. Блестящие щупальца потрогали ночной воздух и спрятались в тень. В этой разбухшей массе я почувствовал шевеление множества других существ.

Прижавшись спиной к стенке фургона, я заскользил к задней дверце, готовый протиснуться мимо Санджая и убежать в гостеприимную темноту. Но он загородил мне дорогу, впихнул обратно в тесный кузов, где лежало тело.

– Возьми его,– велел Санджай.

Я смотрел на него. Упавший фонарь отбрасывал между нами невообразимые тени. Я мог только смотреть.

– Возьми его, Джайяпракеш. До начала церемонии осталось меньше двух минут. Возьми его.

Я мог бы наброситься тогда на Санджая. Я бы с радостью душил его, пока остатки жизни не вылетели бы с хрипом из его лживой глотки. Но тут я увидел пистолет. Он появился у него в руке, как пальма внезапно появляется из цветка лотоса у искусного бродячего фокусника. Пистолет был небольшим. Он выглядел совсем маленьким, чтобы быть настоящим. Но он был таковым. Я в этом не сомневался. А черное отверстие ствола метило мне прямо между глаз.

– Возьми его.

Ничто на свете не могло заставить меня взять то, что лежало на полу за моей спиной. Ничто. Кроме абсолютной уверенности в том, что через три секунды я буду мертвым, если не подчинюсь. Мертвым. Как то, что в фургоне. Лежать с ним. На нем. Вместе с ним.

Опустившись на колени, я поставил фонарь, пока из него все не вылилось или он не поджег саван, и засунул руки под труп. Казалось, он поощряет мои объятия. Одна рука скользнула по моему боку, словно в робком прикосновении застенчивого любовника. Мои пальцы глубоко погрузились в белую ткань. Плоть была прохладной и упругой, и я не сомневался, что в любую секунду рискую прорвать кожу. Бескостные существа ползали и шевелились внутри, пока я пятился из фургона и нащупывал ногой землю. Ноша навалилась на меня, и на секунду я почувствовал ужасную уверенность в том, что труп превратится в жижу и окатит меня, как сырая речная глина.

Я поднял лицо к ночному небу и побрел вперед. Санджай взвалил на плечи свой хладный груз и последовал за мной в храм капаликов.

8

Sa etan panca pasun apasyat – purusam, asvam, gam, avim, ajam…

Purusam prathaman alabhate, puruso hi prathamah pasunamm…

Мы пели священные слова из «Сатапатха Брахмана»: «И последовательность жертв будет такова… сначала человек, потом лошадь, бык, баран и козел… Человек идет прежде животных и более всего угоден богам…»

Мы опустились в темноте на колени перед жаграта Кали. Нас одели в простые белые дхотти, однако ноги оставались босыми. Лбы наши были помечены. Мы, семеро посвящаемых, стояли на коленях, плотным полукольцом окружая богиню. За нами дугой стояли свечи и внешний круг капаликов. Перед нами лежали тела, принесенные нами же в качестве жертв. На животе каждого из трупов священник капаликов поместил маленький белый череп. Черепа были человеческими, слишком маленькими, чтобы принадлежать взрослым. Пустые глазницы смотрели на нас так же пристально, как и голодные глаза богини.

Мир есть боль.О ужасная супруга Шивы,Ты поглощаешь плоть.

Голова восьмого кандидата по-прежнему свисала из руки Кали, но теперь юное лицо было белым как мел, а губы раздвинулись в мертвом оскале. Тело, однако, исчезло со своего места у подножия идола, и нога богини в браслетах нависала над пустым пространством.

О ужасная супруга Шивы,Твой язык пьет кровь.О темная Мать! О обнаженная Мать!

Я почти ничего не чувствовал, когда опустился там на колени. У меня в голове эхом отдавались слова Санджая. «Надо было использовать тебя». Я был провинциальным глупцом. Хуже того – провинциальным глупцом, который уже никогда не сможет вернуться к себе домой, в деревню. Чем бы ни закончилась эта ночь, я знал, что простые радости жизни в Ангуде навсегда остались в прошлом.

О возлюбленная Шивы,Мир есть боль.

Храм погрузился в безмолвие. Мы закрыли глаза в дхъяна, глубочайшем сосредоточении, возможном лишь в присутствии жаграта. Но вот тишину нарушили едва различимые звуки. Река нашептывала что-то. Нечто скользнуло по полу рядом с моей босой ступней. Я не чувствовал ничего. Я не думал ни о чем. Открыв глаза, я увидел темно-красный язык статуи, высунувшийся еще дальше из разверстого рта. Ничто не удивляло меня.

Другие капалики вышли вперед, и перед каждым из нас очутилось по священнику. Они опустились на колени, глядя на нас поверх алтарей, на которых лежали кощунственные подношения. Моим брахманом оказался человек с добрым лицом. Наверное, какой-нибудь банкир. Кто-то из тех, кто привык улыбаться людям ради денег.