Келли Линк - Лучшее за год. Мистика, магический реализм, фэнтези (2003)

— Да, но привидения-то на этом не успокоятся, — вмешался Лилибел. — Они остались без отмщения и моральной компенсации.

— Думаю, успокоятся, — повернулся к нему Джеперсон. — Видите ли, Джордж Рамзес все еще живехонек — там, в своем склепе. В полном одиночестве, смертельно больной и, после такого пробега по лестнице, изрядно запыхавшийся. Я не тронул его самопогребальный механизм — ограничился тем, что отключил подачу газа.

— Там, кажется, кто-то кричит? — Ванесса навострила уши.

— Вряд ли, — Джеперсон пожал плечами. — По крайней мере, звуконепроницаемость собственной могилы Джордж Рамзес обеспечил.

Теодора Госс

Роза о двенадцати лепестках

Пер. Н.Масловой

Теодора Госс живет в Бостоне, штат Массачусетс, и пишет диссертацию по английской литературе. Ее стихи публиковали «Лирика, мечты декаданса», «Розовый браслет леди Черчилль» и другие журналы. Трижды они помещались в сборники «Лучшее в жанрах фэнтези и хоррор за год». «Роза о двенадцати лепестках», опубликованная в «Realms of Fantasy» в апреле 2002-го, импровизация на тему «спящей красавицы», стала серьезным прозаическим дебютом поэтессы.

1. Ведьма

Двенадцать лепестков у этой розы. Пусть опадет первый: Мадлен откупоривает бутылку, крошечный лоскуток шелка выпархивает из нее и со звоном ложится на стол, — да это же осколок цветного стекла, или нет, постой-ка, лепесток розы, прозрачный, точно засахаренный. Она кладет его на блюдце и мнет ложечкой до тех пор, пока от него не остается лишь несколько липких комочков да облачко аромата.

Она снова заглядывает в книгу. «Толченый розовый лепесток перемешать с вымоченным в уксусе пометом детеныша летучей мыши». Частый оконный переплет дает мало света, да и глаза уже не те, что прежде, хотя ей всего-то тридцать два. Мадлен ниже склоняется над страницей. Подарил бы лучше очки вместо жемчуга. Она щурится, морщинки на лбу и вокруг глаз раньше времени превращают ее в старуху, какой она, без сомнения, и без того скоро станет.

У мышиного помета запах сырой и неуютный, так пахнет земля в пещерах, куда никогда не заглядывает солнце.

А что, если в этой книге все обман? Два фунта десять шиллингов, включая расходы на пересылку, столько она заплатила. Ей вдруг вспомнилось объявление в «Дамском угоднике»: «Станьте чародейкой! Назло врагам, друзьям на удивление! Проще поваренной книги». Снаружи вроде и впрямь волшебная: надпись Compendium Magicarum[62] на корешке, красный кожаный переплет в золотых пентаграммах. Только вот на последних страницах реклама «чудодейственного лосьона, который сделает ваши щечки гладкими, как попка младенца», и собрания сочинений Скотта.

Не так-то легко было найти эти десять шиллингов, не говоря уже о двух фунтах, теперь, когда король совсем ей не платит. Счастье, что хоть домик удалось снять по дешевке, без воды, правда, и удобства на улице, за жимолостью.

Мадлен крошит стрекозиные крылышки в чашку, где уже и так намешано всякой всячины: фиалковый корень; кошачьи косточки с деревенской свалки; чернильный орешек с дубовой ветки, упавший в кольцо фей;[63] морена — для цвета, наверное; толченый розовый лепесток; помет летучей мыши.

«Так, теперь заклинание, надеюсь, в нем-то нет ошибок». Она немного знает латынь, у брата научилась. После смерти матери, когда отец стал все чаще запираться с бутылкой у себя в спальне, Мадлен торговала в лавочке, куда местные женщины приходили за мукой и ситцем, мужчины — купить табаку или новую косу, а ребятишки забегали за конфетами по дороге в школу. Обычно после уроков брат усаживался рядом с ней за прилавок и твердил свои amo, amas. Серебряный крест, который он заслужил, подставив горло под гибернийский штык, — вот единственное украшение, что у нее осталось.

Она разводит смесь водой из полого камня и добавляет туда собственной слюны. Это ей неприятно, в детстве ее учили не плеваться, но она представляет себе, как плюнула бы в лицо королю в тот первый раз, когда он вошел в лавочку, облокотился о прилавок и улыбнулся в золотистую бороду:

— Знал бы я, какая хорошенькая лавочница в этой деревне, давно пришел бы за покупками.

Она вспоминает: покрытые золотистым пушком ягодицы в белоснежных складках белья, как две половинки персика на салфетке.

— Иди ко мне, Мадлен. — Дворец просыпается, свежий утренний воздух звенит от цокота лошадиных копыт, переклички мальчиков-пажей. — Ты никогда больше не будешь нуждаться, слышишь? — Ожерелье из жемчужин, с ее ноготь каждая, золотая филигранная застежка. — Нравится? Гибернийская работа, при осаде Лондона взяли. — Только потом она заметила, что крученая шелковая нить в одном месте пропитана кровью.

Она накрывает смесь чистой салфеткой и оставляет на ночь.

Идет в другую комнату — их в домике всего две — и садится к столу, за которым пишет письма. Берет жестянку из-под леденцов. Как гремит. И не снимая крышки, она знает, что жемчужин осталось всего пять, а через месяц, когда она заплатит за дом, их будет четыре.

«Назло врагам», — думает она, подслеповато щурясь в тусклом свете, и морщинки на лбу раньше времени превращают ее в старуху, какой она и без того скоро станет.

2. Королева

Лепестки опадают со склоненных над ручьем кустов «Императрицы Жозефины» и «Славы Дижона»: им не нравится расти у воды. Все в этом уголке сада должно напоминать о деревне: искусственный ручей с декоративными рыбками, грушевое дерево, которое еще ни разу не цвело, колокольчики, старательно высаженные по весне садовником. Именно здесь больше всего любит бывать королева, но розам не нравятся ни она сама, ни ее романтичные воздушные платья, ни ее лепет, ни ее стихи.

А вот и она, читает Теннисона.

Королева подставляет руки ветру, чтобы затрепетали широкие рукава, и представляет себя прекрасной Элейн,[64] плывущей вниз по реке к Камелоту. Нелегко быть лилейной девой — с таким-то животом.

О своем животе она старается не вспоминать, не прикасаться к нему, делает вид, будто его не существует. Уж конечно, у лилейной девы Элейн никакого живота не было, думает она, забывая, что Галахад как-то ведь родился. (А может, он тоже вышел из озера?) Ее собственный живот представляется ей пещерой, во мраке которой растет что-то отдельное от нее самой, чуждое и враждебное.

Всего двенадцать месяцев назад (вообще-то четырнадцать, но с цифрами у нее плохо) она была принцессой Елизаветой Гибернийской, носила розовый атлас, сплетничала с подружками про учителя верховой езды, танцевала с братьями в развалинах Вестминстерского собора, объедалась тортом на свой семнадцатый день рождения. А теперь она стала пещерой, и внутри нее растет что-то противное, не имеющее к ней, лилейной деве Астолата, никакого отношения, но ей не хочется об этом думать, и она гонит эту мысль на задворки памяти, туда, где живут слизняки, лягушки и прочие противные твари.