Томас Трайон - Другой

2

В кресле на веранде, в теплом свете, просачивающемся изнутри, Ада ровными стежками штопала покрывало. Руки ее, с красными распухшими суставами, редко пребывали в праздности, всегда находилось что-нибудь: бобы — чтобы чистить, фрукты — чтобы консервировать, сок — чтобы выжимать, лоскуты для одеяла, покрывало для штопки, с утра до вечера, с начала года до конца. И опять все снова. Так уж она была приучена. Но теперь становилось слишком темно, чтобы продолжать работу, и она покачивалась под звуки музыки из гостиной, и сумерки сгущались вокруг нее.

Услышав голос, она подняла усталые веки. Нильс бежал через газон, его ботинки скользили, шуршали, свистели в мокрой траве. В доме часы гулко отбивали десять.

— Я надеялся, ты уже наверху. — Глаза его моргали в свете, квадратами лежащем у ее ног. — Миссис Роу забыла спустить флаг, — заметил он и протянул ей картонный стаканчик с мороженым.

— Бедняжка, она такая забывчивая. Патриотична — но склеротична, — сказала она, принимая стаканчик с маленькой деревянной ложечкой. Она сняла картонный кружочек и перевернула его картинкой вверх. — Кто бы это мог быть? О, мне нравится Энни Ширин! Я положу ее в свою коллекцию, обязательно. Угу, к тому же земляничное. Мое любимое. Spasiba, douschka. Как ярмарка?

— Карнавал, — поправил он и подробно описал ей Колесо Обозрения, фейерверк, гулянье. — И я выиграл это для Торри, это лампа для будуара.

— Кукла-абажур, понятно. Какое у нее злое личико.

— И два лилипута, — продолжал он, со смехом вспоминая грозную клизму. — И Зулейка, гермафродит, и маг!

Доев мороженое, Ада поставила стаканчик с ложечкой рядом, разгладила картонный кружок на подлокотнике кресла и спрятала его в рабочую корзинку. Как мирно это было — сидеть тут в тишине ночи. Луна, частично скрытая верхушками вязов, вырезала на стальной пластине травы красивую гравюру. Иногда подавала голос ночная птица. Сверчки разыгрались. Скрип досок отвечал поскрипыванию качалки, лязг металла вдали предвещал приближение трамвая. В темноте за верандой, куда не доставал свет, летающие светлячки висели в воздухе, их грудки и подбрюшья сигнализировали азбукой Морзе, фосфоресцирующими точками и тире передавая секретные сообщения для него, Нильса.

— Я видел миссис Пеннифезер по дороге домой. Она хочет пригласить тебя собирать цветы для церкви. В воскресенье.

— О, это замечательно! Я сама об этом подумывала. Как там Лауренсия?

— Она красивая. Всем передавала привет. — Миссис Пеннифезер, которая пела в хоре Конгрегации под руководством профессора Лапидуса, жила со своим мужем в нескольких кварталах от них. Вместо мэрии Пиквот Лэндинг имел городскую управу, и Саймон Пеннифезер, хоть и был слеп, многие годы занимал пост председателя управы. Он был старым другом Вининга и его душеприказчиком. Каждый год устраивали памятный обед в честь дедушки Перри, и Саймон Пеннифезер традиционной шуткой встречал компанию, которая рассаживалась в столовой.

— Ах, — сказала она, не поднимая век, — Чайковский — и саксофоны. Саксофон — это дьявольский инструмент.

Это было чисто русское в ней. Ада-Катерина Петриче-ва. И почему бы ей не иметь своего собственного, русского Чайковского? Это напоминало ей детство в старой России, Российской империи, которая благополучно существовала до большевиков с их революцией, ее девичество, которое она так любила вспоминать. Он и Холланд забирались к ней в кровать, она разминала в пальцах теплые комочки окрашенного воска, лепила крохотные фигурки — лягушка, единорог, ангел — и рассказывала, рассказывала давние истории.

Истории о большом поместье, о dache под Санкт-Петербургом, где ее отец служил majordomus, ее матушка — домоправительницей, ее младшие сестры горничными, а сама Ада-Катерина шила для Мадам, важной дамы, и ее маленькой дочки, и Мадам восхищалась проворными пальчиками Ады-Катерины.

Хотя слугам вменялось в обязанность вставать спозаранку, Ада-Катерина поднималась раньше всех, откидывала полог своей белой железной кроватки, преклоняла колени, молилась перед иконой, затем одевалась и шла погулять в одиночестве по тропинкам среди полей диких подсолнухов. Поля, раскинувшиеся вдаль и вширь настолько, что казались бескрайними, разбегавшиеся по обе стороны тропинки мягкими волнами так далеко, как мог видеть глаз, казались золотым морем, по которому, думала Ада-Катерина, можно уплыть прочь, уплыть прочь навсегда по волнам цветов, высоких, в рост человека.

Там, на тропинке, весь мир казался ей желтым и спокойным. Таким спокойным, что она даже не пыталась понять, насколько это необычно. Быть одной в этом подсолнечном мире было то же самое, что быть в мире с собой.

— Всегда я старалась гулять одна, не любила я болтать да стрекотать, как другие сороки-девушки. И босиком — да, всегда с босыми ногами, не думая о том, что скажет mamuschka, тогда на ногах не было мозолей и ходить босиком было очень приятно. Я думала в эти прекрасные утра, какая же ностальгия меня охватит, если когда-нибудь я покину мои подсолнухи. И тогда же я научилась видеть кроме реального мира мир воображаемый, я могла находить лица и фигуры почти ни в чем, почти во всем: в облаках, в деревьях, в воде. И на потолке тоже. О да, они тоже видели лицо на их потолке.

И потом в конце концов начиналась игра.

Ооооо, игра!

Приглаживая волосы щеткой, откинувшись на подушках своей белой железной кровати, она говорила скромно:

— Ну, в общем, игра не такая уж трудная, вы знаете. Ничего особенного. (Такой она изображала игру, чтобы им было понятнее.) Надо немножко притвориться, вот и все. Есть такой способ для этого, понимаете? Просто... ну, думание, вот и все. Выбрать что-то и смотреть на это. И думать только об этом одном, думать изо всех сил и потом сощурить глаза, и вот здесь, за веками, получится как бы картинка того, что ты видел, а от солнца вокруг разноцветные точки, а потом открываешь глаза и видишь, какая эта вещь на самом деле. Заглядываешь внутрь ее, видишь ее насквозь.

Просто фокус, правда?

— Ага, я так думаю, но если фокус, то чисто русский фокус. — Как если бы это все объясняло.

Но как? Как?

— Ну, русские, если вы заметили, чувствительнее, чем остальные люди. Они глубже. Русские, я думаю, имеют шестое или седьмое чувство, которое Бог не дает большинству людей. У них есть нечто большее, чем то, что называют... — Задумалась на мгновение. — Интуиция. Ага. Вот подходящее слово. Интуиция. Они мистический народ, русские, и — добавила она шутливо — чем пьянее, тем мистичнее.

Но они тоже могут это проделывать.

— Ну конечно, вы ведь наполовину русские. Чего же вы хотите?