Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - Петрушевская Людмила Стефановна

Концептуалистка берет рубашку, надевает ее. И падает в небо, расправляя крылья.

Концептуалистка берет нож и отрезает мизинец. Вставляет его в замочную скважину на стеклянной горе, замок мягко щелкает и отмыкается. Внутри трое ее детей и шестеро братьев — ждут с распростертыми руками, распахнутыми крыльями, рук одиннадцать, крыло одно.

Концептуалистка берется за лебедку. (Та ее щиплет.)

Концептуалистка берет клубок нитей.

Концептуалистка берет телефонную трубку и заказывает билет во Флориду.

Мужчина спит, положив руку любовнику на грудь. В темном воздухе над кроватью бьется его крыло; мужчине, конечно, снится полет. Но вторая рука держится крепко.

А еще где-то трепещут женские руки, все в серебристых шрамах. Ей тоже снится полет. Нет, она спит и летит, откинувшись на сиденье у иллюминатора и сложив на коленях свои скрюченные, израненные, серебрящиеся руки.

— Я мало что понимаю в рукоделии, — говорит женщина с серебряными руками. — Тому есть две явные причины. И все-таки — неужели обязательны только крапива или перья, перья или крапива? Может, попробуете сделать что-нибудь с пряжей?

В комнате сидит девушка. Сквозь стекло падают косые лучи, согревают ей колено, освещают открытую книгу.

Ты читаешь на ходу, читает она. Ты не видишь собственных ног. Распахнутые страницы скользят над тротуаром, пятнистые от теней листвы, лунного света, уличных фонарей. Над континентами тени, континентами света. Книга — птица с белыми крыльями. Ты и есть птица. Читая, ты можешь летать. И сейчас летишь.

В детстве я прочла сотни сказок — я изучала их как источник информации, которая непременно когда-то понадобится, так что я познакомилась со многими версиями сказки братьев Гримм под названием «Шесть лебедей». Поэтому история вызывает у меня противоречивое ощущение — его я старалась уловить и в моей версии: навязчивый повтор с вариациями. Однако все версии сказки сходятся в одном: девушка не закончила шить последний рукав последней рубашки, и ее младший брат остался с крылом вместо одной руки. Эта деталь, омрачающая счастливый конец, кажется мне очень правдоподобной — остается напоминание о ее страданиях, его страданиях. Кроме того, здесь наверняка виден намек: жажда полета лишь рядится в людскую одежду. Я всегда считала это явным упущением сказки — сестра наверняка завидовала животной свободе братьев, хоть и старалась изо всех сил избавить их от нее.

— Ш. Дж.

Джойэлль Максуини

ТЕПЛЫЙ РОТ

Германия. «Бременские музыканты» братьев Гримм

Теплорот: Брадочёс, чего это ты разлегся тут на дороге, и челюсть-то себе в самые мозги засунул, а потроха-то все нараспашку, будто ты шоссе заглотить хочешь?

Брадочёс: Теплорот, бывали времена, шарахался я по разделительным полосам да помойными обочинами, головою в петле виниловой от пивной упаковки, и кольца от банок золотили мне зубья. Жир по пакетам из-под тако мог на лету слизывать. Пенопласт был мне хлеб. Эх, где ж она, та жизнь хорошая, далека от меня, простертого в мольбе, а голова моя давлена джипом на большой скорости!

Теплорот: Вот уж сочувствую тебе, Брадочёс, потому как и я этой ночью один. Полезай-ка ты ко мне в теплый рот, пошли вместе ночь поглядим.

Теплорот: Коленчёс, чего это ты сидишь такой тихонький на кресле вспухшем, что будто дышит да стонет вокруг тебя, все равно как заглотить хочет тебя, крохотку?

Коленчёс: Не кресло это, а моя бабушка. Не бойсь, не померла она — спит, а под нею коляска инвалидная, только не видать ее под эдакой тушей. Может, ты нас примечал в потоке машин по самое горло или как пробирались мы через перекрестки, все равно что гиканутый жук, эволюционный непротык, я у ней на коленях, и мотор-то все силится проволочь нас сквозь выхлоп, а подлокотники-то у нас сумками с едою увешаны: двухлитровки, да плюшки-снежки, да индюшка-копчушка. Бабушка мне наказывала не бросать ее, да ночь такая интересная — рельсы всю ее секут, как доску игральную, фургоны златопузые ползут к бензоколонкам. Как тут слово сдержать!

Теплорот: Коленчёс, и мне такая ночь интересна, и другу моему Брадочёсу. Полезай-ка ты ко мне в теплый рот, пошли вместе ночь поглядим.

Теплорот: Кривошея, чего это ты разлеглась между кроватью и стенкой, в щель втиснулась, что на пару дюймов уже могилы, а тут такая ночь расстилается вся блистательно за спиной «Деревянного индейца»?

Кривошея: Я ль не красавица? Трудно разговаривать, когда эдак скрутило. Мать приводит меня сюда встречаться с мужчинами. Люба я им в принцессиной моей ночнушке, а иногда я балетные па им выделываю, которые с диска про Барби. А за это дают мне жидкого да сладкого, и я даже цвет могу сама выбрать. Допиваю редко — засыпаю. Не всегда мне все нравится, но зато рано или поздно заканчивается. А теперь вот засунули меня между кроватью и стенкой, и лезет мне ворс ковровый в нос, а на голове что-то мокрое, и волосы-то немыты.

Теплорот: Кривошея, и мы все грязны, давлены, скучно нам, любопытно да пить хотим. Выбирайся из-за кровати, отвратная ты девчонка. Полезай-ка ты ко мне в теплый рот, пошли вместе ночь поглядим.

Кривошея: Отныне зовите меня Красотою, ибо сказ этот я буду сказывать. Тою ночью Теплорот провел схожие собеседования с подстреленным псом, гноящейся берцовой костью лошажьей и синим яйцом, насаженным на палку. Все они влезли в Теплорота — да так, что нижняя губа у него раздулась, как у жабы, и ворочаться стало совсем уж невозможно. Вонючая труппа эта решила было встать лагерем на дорожке у публичной библиотеки, но кругом так насорили петлями да засовами, стеклом бутылочным да пластиковыми останками дешевых очков от солнца, что кожа у Теплорота вся иззуделась, того и гляди проткнется раздутая губа.

Теплорот: Ой!

Брадочёс: Ой!

Коленчёс: Совой!

Кривошея: Носовой!

Пес: Но свой!

Увечье: Вой!

Яйцо: Бред дармовой!

Кривошея: Ох, ничего задарма не жди! Жизнь — вынь да покажь, а не глянь да гляди!

Кривошея: И пошли они дальше. Тут глядь — мотель на мели, там люди спали за шорами: то ли драными, то ли простреленными, то ли сбитыми, будто колючий косой семафор.

Коленчёс: Что он сигналит? Что означает? Этот узор из штор и теней. Зашоренный этот узор. И как это выстрелом пробило солнышко в будке кассира.

Увечье: Не снесешь позора — не поносишь узора.

Пес: А калибр-то невелик. И кассир сбежал давным-давно. Не ходят тут деньги с рук на руки. У этих людей тут сквот.

Яйцо: Как полопаешь канарейку, так и потопаешь кота. Любишь пыль в глаза катать, люби и пули во лбы пускать.

Брадочёс: Вот что скажу. Я истаскался, что твой половик. Расползаюсь по швам не сходя с места. Лежу плашмя. С кошками жить — по-кошачьи хвостом крутить.

Кривошея: И тут-то они приметили, как сочится свет из дальней правой комнаты. Все прижались к стеклу, да так, что чуть не порвали вязкий свой возок, и заглянули в шторную щелку, и оказалось, что смотрят они через плечо юнцу, а тот курил и играл в бокс на телевизоре. Комната пустая да убогая, но труппа все равно подумала: вот бы славно внутрь, на диване посиживать да в бокс поигрывать, а не подпирать собою стенку мотеля, что потонет того и гляди в сырой земле. Лучше уж вместе с мотелем провалиться, чем вслед за ним.

Все: Слей в дыру