Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - Петрушевская Людмила Стефановна

— Сколько вам лет было? — спрашивает женщина с серебряными руками. — Что за отец оставляет семерых детей одних-одинешенек в лесу? И если на то пошло, что за отец женится на женщине, которой не может доверить своих детей?

«А что за отец отрубает руки собственной дочери?» — думает концептуалистка.

— Ну, как бы там ни было, теперь вы их вернули, — продолжает женщина с серебряными руками. — Как поживает брат?

— Они с бойфрендом купили дом в Беркширах. Вернее, избушку. Вам бы понравилось — она стоит на гигантской курьей ноге. Скачем по двору. Зимой они хотят на ней «доскакать до Флориды». Меня тоже зовут, но я пока не знаю.

Стайка лебедей — шесть самцов и самочка — грузно переваливается, а навстречу им какая-то женщина несет шесть рубашечек.

Концептуалистка едет в магазин живой домашней птицы в южном Бруклине. На желтой вывеске надпись от руки арабской вязью и горделивый белый петух с приподнятой красной лапой. Внутри толпа хасидов и мексиканцев, а может, гватемальцев и колумбийцев, кто ж их разберет, и клетки от пола до потолка, из которых торчат грязные перья. Она наклоняется и отлепляет от пола белое перо.

Покупает шесть лебедей, нет, гусей, лебеди здесь не продаются, и отгораживает их на заднем сиденье картонными коробками. Когда проезжают мост, гуси громко галдят в окна, наверно, почуяв воду. Встречные водители бросают на ее машину удивленные взгляды. В галерее гуси важно расхаживают туда-сюда, словно искусствоведы, и щиплют провода. Наутро галерея сообщает о пропаже экспонатов стоимостью тридцать тысяч долларов.

Видеокамеры универмага зафиксировала шестерых маленьких грабителей — они примерили одинаковые рубашки, повертелись перед зеркалом так и сяк, потом сбросили рубашки прямо на пол.

Еще одна камера зафиксировала их попытку проникнуть в стеклянное здание того архитектора, ну, он еще ту штуку в Сиднее построил. Их спугнул ночной сторож.

Шестерых маленьких грабителей застали спящими в детских кроватках семейного отдела ИКЕА в Ред-Хук. Их заперли в комнате до прихода полиции, но грабителям, очевидно, удалось бежать через окно третьего этажа. На подоконнике найден гусиный помет.

— Тебе не кажется, что сейчас самое время выступить с чем-то новым? — спросил критик. — Не то чтоб тебя…

— Нет, не то.

Когда они познакомились, концептуалистка не разговаривала. По ночам они ходили гулять; иногда она залезала на дерево, и он, устав от этой игры, умолял ее спуститься и идти спать, а она бросала вниз свои туфли, чулки, платье, целясь в красный огонек его сигареты (на нескольких любимых платьях до сих пор круглые прожженные дырочки), расстегивала бюстгальтер, вытаскивала через рукав и тоже бросала вниз, а сама оставалась стоять на ветке босиком, в одной комбинации, и глядела вниз, в темноту, где стоял он. «Выходи за меня замуж», — просил критик бледную тень на ветке.

— Он прекрасно знал, что я не могу ответить, — рассказывала концептуалистка женщине с серебряными руками.

А теперь, когда концептуалистка заговорила, их отношения совсем испортились. «Сейчас самое время выступить с чем-то новым, как считаешь? — спрашивала ее агентесса. — Если ты готова, конечно».

— Я думаю, критик спит с агентессой, — сказала концептуалистка подруге.

— Фу, — сказала женщина с серебряными руками.

Концептуалистка дает объявление в «Список Крейга»: «Требуются перья, лучше лебединые».

Лучшие перьевые ручки делались из лебединых перьев.

По-английски самка лебедя будет «pen» — то же самое, что «ручка», «перо».

Праворукие писатели предпочитали перья с кончика левого крыла, изогнутые наружу, чтобы не мешали видеть.

За стеклянной стеной галереи в большом городе концептуалистка сидит у прялки и прядет нить из перьев, сидит у станка и ткет полотно для рубашечек. Вокруг летает пух, сбиваясь на полу в рыхлые пыльные комки. Из носа у концептуалистки течет; заработала аллергию.

Перья тоже ей жалят пальцы, словно крапива.

«Не дотягивает до уровня ее лучшей работы…» «У нашей концептуалистки выпало ее знаменитое жало?» «Воодушевляющий тон последнего перформанса — желанный сдвиг после замкнутости и горечи "Жгучего" шоу, однако рубашки из перьев, пусть и очень эффектные, предлагают нам слишком легкое и поверхностное решение болезненного вопроса о женском домашнем рабстве. Художница обращается к избитой метафоре полета…» «Возможно, повторяя собственную работу с незначительными вариациями, художница чутко ловит новый тренд повторения недавних событий, проигрывания их заново… но, может быть, у нее просто нет новых идей?» «Хотя память о пережитой боли навсегда осталась у художницы вместе со шрамами, посеребрившими ее руки, мотив физического страдания исчез из ее новой, более мягкой работы, и мы наблюдаем соответствующий спад напряженности…» «Эта фишка уже стара. Интересно, неужели после еще шести лет молчания это хоть кому-то будет интересно?»

В зале жарко, воздух спертый. Жалит горло, словно крапива. Или щекочет, как перья. В любом случае ей очень трудно дышать. Нет, воздух тут ни при чем, это пряжа обвилась вокруг шеи — дети здесь, они нашлись — бродили где-то в лесу, их заперли в очередном старом замке, такая радость, они скачут вокруг матери, концептуалистки, с клубком пряжи, который где-то нашли, и совсем не понимают, никто не понимает, как туго петли стягивают горло. Если только это не братья, которые наконец-то пришли, наконец-то благодарят ее, все шестеро, оторвавшись от своих барбекю, разбойничьих логов, онлайн-покера с высокими ставками, от своих замков, своих принцесс — конечно, их привел самый младший, инвалид. Как только у концептуалистки подкашиваются ноги, они клювами рвут нити на горле, обмахивают ее огромными крыльями, поднимают с пола красными, очень красными лапами и вяжут сеть — они тоже умеют вязать, получается сеть из крапивы, братья берут ее клювами за края и поднимают концептуалистку в небо, огромные крылья плещут вокруг, вот она уже высоко над городом, и прямо перед ней вздымается стеклянная гора…

Или ее приводит в чувство тот парень на курьих ногах — сапоги он скинул, так свободнее, — и женщина с серебряными руками обмахивает ей лицо одной из ее же рубашек. Что случилось? Должно быть, оскользнулась на стеклянной горе и упала. К счастью, у нее осталась салфетка с куриными косточками, концептуалистка вставляет одну в трещину на стекле, пробует, выдержит ли косточка ее вес, и взбирается выше. Вперед! Выше и выше в вихрь неба, взгляд прикован к вершине, лишь колени чуть заметно дрожат. Она уже почти у вершины. Еще шаг — и она сможет… но салфетка пуста. Концептуалистка отрубает — но чем? — нет, откусывает — себе мизинец. Наступая на него, взбирается на вершину.

Там огромная арка и дверь. Запертая, конечно, но сойдет и куриная косточка вместо ключа.

Концептуалистка аккуратно разворачивает заляпанную салфетку. Там ничего нет!

А в галерею заходят шестеро грабителей. Всем понятно, что это грабители, — на них черные маски и черные накидки. Они маленького роста — дети или гномы. Все похожи как две капли воды, кроме последнего, шестого. У него из-под накидки, там, где должна быть левая рука, торчит что-то большое и белое, почти подметая пол. Мягкое и белое.

Они даже не смотрят на кошельки, часы, кольца, мобильники, которые посетители побросали на пол, не дожидаясь их приказаний, они идут прямо к стене с экспонатами и надевают рубашечки — так спокойно и буднично, как люди одеваются по утрам. Каждому как раз по рубашке. Само собой, грабитель с белой штуковиной под накидкой — ладно, крылом — выбирает рубашку без левого рукава. Идет прямо к ней, будто знал, что она тут его ждет. Может, и впрямь знал, может, разведал заранее. Он снимает с морочного крюка эту бракованную рубашку и пристраивается за братьями, которые уже гуськом выходят. Концептуалистка бросается было вслед, но кто-то крепко держит ее за руку — агентесса. За дверью какая-то возня, толкотня и суматоха — мелькают края накидок, рубашек, летят перья. Слышится громкий гогот. Концептуалистка встает на цыпочки, и ее перьевое боа колышется на сквозняке от закрывающейся двери.