Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

Когда эти попытки не удались, диббук вдруг успокоился.

— Ты хочешь знать мое имя? — глухим голосом спросил он. — Изволь, я назовусь. Мое имя — Лейб, сын Мордехая и Фейги… — При этих словах вновь появилось эхо.

— Лейб, сын Мордехая, — повторил раввин торжественно-мрачным тоном, — грешник и убийца, именем Господа Бога Израилева, великого и страшного, заклинаю тебя уйти, избавить женщину от мучений!

— Не могу, — ответил диббук, и странная тоска послышалась Арье Фишеру в этом жутком голосе. — Не могу, раввин, не могу… Не могу…

В это самое время портной почувствовал, как оцепенение, охватившее его ранее, усиливается, словно невидимые сети начинают пеленать тело. Он затряс головой, отгоняя наваждение, но это не помогло. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Арье Фишер судорожными движениями сорвал тфиллин со лба и с левой руки, отбросил в сторону. Пальцы тотчас начали неметь, словно рука погрузилась в холодную воду. Холод добрался до сердца, заключил его в ледяной обруч.

Желтые огоньки разом начали тускнеть. Негромкий голос рабби Леви-Исроэла превратился в сонное бормотанье, а фигуры прочих собравшихся заколебались, словно отражения в воде от легкого ветерка.

Спустя мгновение портной обнаружил, что неподвижно лежащую Хаву обволакивает едва заметное облако, имевшее очертания человеческой фигуры. Арье Фишер хотел обратить на это внимание раввина, но не смог произнести ни слова.

Свет едва теплился. В этом тусклом и слабом освещении реб Фишер увидел, как облако сгустилось и медленно поплыло к нему. Он хотел бежать, но не в силах был сделать ни единого шага. Между тем бормотанье раввина Галичера сменилось вибрирующим гуденьем, а очертания окружающих дрожали и растекались, превращаясь в туманные тени, так что вскоре Арье Фишер остался в полном одиночестве, охваченный со всех сторон бесцветной мглой.

«Арье… — услышал он голос. — Арье, ты виновен во всем… Тебе и исправлять… На мне кровь праведников… Большой грех… Столь тяжкий, что после смерти дьяволы закрыли душе моей путь в ад, а ангелы — в рай…»

Страшный, неживой голос звучал в голове портного. Мгла перед глазами темнела, превращалась в дымную вращающуюся воронку, куда неотвратимо втягивалось его меркнущее сознание.

«Мне было суждено провести долгое время в полной неподвижности — во искупление прегрешений. Господь вселил мою душу в камень. Ты разрушил камень, ты убил это жалкое подобие тела, вновь обнажил мою душу, вынудил меня испытать мучения неприкаянности…»

Луч неестественно желтого цвета, узкий и острый, как игла, разорвал тьму. Неведомая сила перенесла портного из дома в смутно-знакомое место. Низкие желто-серые тучи плотно укрывали небо. Реб Фишер потерянно огляделся и вдруг понял: он оказался на старом кладбище. Только выглядело оно не так, как давешней ночью. Надгробья не были повалены; бет-тохора не был разрушен.

«Ты должен найти…» — раздался все тот же голос в его голове.

«Что найти?» — хотел было спросить Арье Фишер, но тут услышал другой голос, куда более страшный, нежели первый. И этот второй голос, подобный раскатам грома, произнес: «Лейб, сын Мордехая! Нет тебе спасения и нет прощения!..»

Более всего испугало портного то, что он вдруг почувствовал: громовой голос обращался к нему, это его звали Лейбом, это он был великим грешником, которому нет ни спасения, ни прощения.

Ноги его подкосились, он рухнул на колени в желтую пыль, покрывавшую все вокруг.

Голос продолжал: «Кровь мучеников на тебе, кровь женщин, детей и стариков, осквернение святынь…»

— Нет!.. — кричал реб Фишер. — Нет!..

Но вдруг увидел он, как над могилами, окружавшими его, взвились желтые смерчи. Их становилось все больше, они превратились в сплошную стену из желтой пыли, окружавшую его со всех сторон. А потом сквозь эту стену проступили зыбкие, лишь наполовину реальные фигуры людей. Их облик был ужасен: кровоточащие раны вместо глаз, отрубленные руки, вспоротые животы. Все эти призрачные мертвецы молча и неумолимо приближались к обезумевшему от ужаса портному, забирая его в плотное кольцо. От них исходили волны нестерпимого зноя, с каждым мгновением несчастного Арье Фишера жгло все сильнее, казалось, еще чуть-чуть — и он превратится в сгусток обугленной плоти.

Точно такая же знойная волна поднималась из глубины его сознания — то чужая душа оживала в его теле, чужая память разворачивала ужасные картины.

Вот гайдамаки жгут дома в местечке. Вот они носятся меж огней, безжалостно убивая всех, кто не успел спрятаться. Вот немногие — и он в том числе, он, Лейб бен-Мордехай, — пытаются укрыться на старом кладбище в отчаянной надежде, что злодеи их не найдут. Вот его хватают гайдамаки: «Крестись, жид, если жить хочешь», — и он согласно кивает, и его тут же крестят — на берегу Долинки. А после суют в руки саблю… Он идет на кладбище, он ведет их на кладбище и здесь с неожиданным остервенением вытаскивает спрятавшихся и рубит, рубит — под одобрительные крики новых сотоварищей…

Тут же словно вихрь налетел, рассеял призрачные фигуры, оставив его вновь в полном одиночестве и тишине. Какой-то частичкой сознания он все еще ощущал себя Арье Фишером, портным, но он же был и злодеем Лейбом, ставшим в крещении Левком Жидовином. Он видел пылавшие синагоги, зажженные его руками, он чувствовал на своем лице кровь невинных жертв, кровь, лившуюся из-под его сабли.

И еще он вспомнил, зачем пришел сюда и что должен найти.

Бросившись в развалины бет-тохора, портной принялся яростно разрывать землю руками, выворачивать камни, — ломая ногти, обдирая кожу. Желтые пыльные смерчи вились вокруг него, от них струился тусклый болезненный свет.

В этом свете он наконец увидел то, что искал. На дне вырытой им ямы, глубиной более метра, лежал продолговатый предмет, обернутый в полуистлевший талес. Арье Фишер, он же Левко Жидовин, с трепетом протянул к нему руки, извлек из ямы и осторожно развернул.

Это был свиток Торы, такой же полуистлевший, как и талес, и так же покрытый бурыми пятнами запекшейся крови. Двое стариков спрятали его здесь в ту кровавую ночь, сто лет назад. Предатель, собственноручно зарезавший их в угоду новым своим друзьям, знал об этом. Но почему-то рука его, поднявшаяся на несчастных, не поднялась тогда же на слово Божье. Потом, в кровавой своей жизни, он с отчаянной лихостью рвал в клочья священные свитки из разграбленных и сожженных синагог, вместе с другими гайдамаками вырезал из старинного пергамента стельки для сапог.

Но эту Книгу, бывшую единственным свидетелем его предательства, он тогда не тронул.