Леонид Моргун - Сатанинская сила

— Не-ет! — заорал Боб.

— …самого Бога-отца вездесущего, — сурово закончил Всевед. — Добро бы еще с зеркала писал, глядишь, ничего бы и не случилось. Так нет, ты же напрямик по памяти, по наитию образ свой со Всевышним олицетворил и от него духновение кощунственным образом присвоил! Вот из-за твоей-то фантазии дурацкой, из-за талантища твоего сумасбродного, из-за веры твоей идиотской в собственную силу и пошла первая трещина во плотине вселенской. Сперва одна баба этой иконе свечку поставила — глянь, а у нее сын из Афганистана живой вернулся спустя год после того, как его похоронили. Гробы там в части перепутали. Потом другая молила, молила и сыночка себе здоровенького на сороковом году бесплодной жизни вымолила, а потом и покатила Вера по всей округе, наделяя образ твой силой чудодейственной, животворящей. На гребне-то этой веры ты и начал создавать самолично силу сатанинскую, создал, — и теперь уж ты ей не хозяин.

— Что же мне теперь делать? — расстроенно пробормотал Боб.

— Лучше б уж было бы тебе вовсе ничего более не рисовать, дабы еще более не навредить своему миру. Силища в твоих руках дикая, да не умеешь ты ею пользоваться, и я тебе показать этого не смогу. Ну — все… время мое на исходе. Противодействие кончается. Не так еще много зла совершено, чтобы больше, чем надо добру делаться.

— А разве ты не можешь творить добро просто так? Чтобы оно не компенсировалось злом? — спросил Семен.

Всевед сокрушенно покачал головой и исчез со стены. Когда юноша обернулся, Боб уже пристроился у противоположной стены и остатками грифеля вырисовывал объемную бутыль с винтовой пробкой и особенно тщательно исполненной черной этикеткой с гордым словом «Posolscaya»…

Странный сон привиделся в ту ночь Семену Бессчастному. Снилось ему, что как и встарь патрулирует он по улицам своего родного городка. Да только весьма и весьма странным показался ему внешний вид Букашина в тот вечер. Похоже было, что разросся он неимоверно. На место продсклада, где кафе размещалось, дворец вырос красы невиданной, вместо полуразрушенной колокольни вознеслась под облака башня высоты несказанной; там же, где раньше размещался молельный дом баптистов, откуда ни возьмись явилось замысловатое сооружение из хрусталя и мрамора, на фасаде коего всеми цветами радуги играла какая-то вывеска, похоже что реклама. На улицах, прежде вековечно темных, зажглись гирлянды огней, которые не стояли на месте, а танцевали под мелодичную музыку, подмигивая в такт ей и менялись парами по знакам неведомого распорядителя.

Однако, несмотря на все эти перемены, грандиозный сей мегаполис оставался по-прежнему все тем же добрым, старым, ветхозаветным Букашиным, и в этом новом городе грез, как и в прежнем, реальном, Семен знал каждую травинку, каждый камень, куст, деревце. Потому-то и следовал он по маршруту, давным-давно ему известному и даже слегка поднадоевшему. Несмотря на привычную обстановку, он продолжал зорким взглядом окидывать каждый темный уголок. Ноги его вместо старого, задыхающегося «козлика» сжимали крутые бока рослого вороного жеребца, послушно повинующегося каждой, даже невысказанной мысли всадника и то выступающего неспешным шагом, то пускавшегося в крупную, бодрую рысь, пылающим, грозным оком кося по сторонам. Семен подъехал к дому невиданных, грандиозных размеров, который можно было бы назвать и дворцом, если бы не так мощно и основательно стоял он, уперев стены свои в эту грешную землю, не было в нем ни колонн, ни арок, ни ажурных острых шпилей, нет, это был не дворец, а именно Дом, весь, от земли до крыши объятый мерцающим, изголуба-алым пламенем.

Он спешился. Не потому, что пожалел коня, отшатнувшегося от языков пламени, а затем лишь, что не видел необходимости губить безгрешное животное в битве, которую должны были вести люди и нелюди на поле душ своих, во глубине сердец своих, во мраке мыслей и страстей своих, с самими собой…

Он вошел в залу, и крупными, ушастыми бабочками вспорхнули нетопыри из-под его ног, и гады зашипели и зазмеились навстречу ему по выщербленным плитам, и всякая тварь, погань и нечисть, населяющая Дом, испуганно таращила на него глаза из темноты. Они ненавидели его, ибо он был чужд им, и в то же время боялись его, ибо он был еще силен.

Следующая зала оказалась еще более высокой и просторной, с высокими, узкими стрельчатыми окнами, за которыми бушевало пламя ада. В этом обширном помещении, чем-то смахивающим на самолетный ангар, Семен показался самому себе до того ничтожным, что в какой-то миг ему на ум пришло сравнение самого себя с червем, извивающимся на лопате Судьбы. Доколе позволено ему будет оставаться свободным, независимым и невредимым зависело уже не от него. Он чувствовал опасность, он озирался, взглядом пытаясь пощупать путь из безвыходного положения, в которое его загнала жизнь, — и не находил.

Зала была пуста. Двери, приведшие его в нее, исчезли, слились со стенами, спрятаться где бы то ни было казалось совершенно невозможным. А сделать это было просто необходимо перед надвигающейся Глобальной Неотвратимостью, которую герой наш ощущал всем телом и душой. Она приближалась, и не в человечьих силах было остановить ее приближение.

Неожиданно ему почудилось робкое, едва уловимое шевеление в ближайшем, правом от него угле залы. Что это? Он метнулся было туда и застыл при виде двух диковинных существ, вернее даже будет сказать «теней этих существ», поскольку они были не вполне материальны, а колыхались и струились, дрожа, подобно миражу в мареве раскаленного пустыней воздуха. Он узнал их обоих, и глядел на них с жалостью и трепетом, а они на него — с надеждой и сочувствием.

— Видишь ли ты его, Саня? — слабым голосом произнес комиссар Лачугин.

— Вижу, — негромко отвечал ему бывший партизанский вожак.

— Каков он?.. — прошептал комиссар, силясь повернуть вырванные из глазниц очи.

— Наш он, Серега, наш…

— То, что наш он — это хорошо, но пусть он будет лучше нас, пусть будет сильнее, мудрее, счастливее.

— Какое уж там счастье, — сказал ему Семен, — если от рождения зовусь я Бессчастным.

— И это хорошо, значит нет и не будет тебе счастья своего без счастья чужого, — отвечал ему секретарь. — Значит, доля твоя самая завидная и счастливая — страдать для других. В том ты и обретешь свое истинное счастье.

— И не гляди ты на нас так, — прибавил комиссар. — Мы были счастливы, ибо я дрался за правду рабочую, за грядущее счастье всех голодных и обездоленных, а он, — он мотнул головой в сторону напарника, и от этого движения его вытекшие глаза замотались, как маятники, — он бился с врагами лютыми во имя спасения всего мира нашего от чумы.