Нэнси Коллинз - Окрась это в черное

– Конечно, собираюсь! Что я еще, по-твоему, делаю? – огрызаюсь я, засовывая в сумку пару леопардовых бикини, черный кружевной лифчик и футболку.

Потом подхожу к стенному сейфу и вынимаю ларец, где держу паспорта и кредитные карты. Их я кидаю на кровать и просматриваю, выбирая подходящие для Северной Америки. Останавливаюсь на личности Ани Сиан и сую соответствующие документы в карман.

– А Лит? Ты бросишь ее в таком состоянии?

– Билл, пока она в таком виде, я ничего не могу сделать! Какая, к черту, разница, буду я здесь или нет?

– Соня, я прошу тебя, не уезжай, пожалуйста. Ты мне нужна. Я очень тебя прошу...

Я поворачиваюсь, и меня потрясает, как быстро он разваливается. Он ни разу не брился с тех пор, как Лит оказалась в коконе, и не мылся тоже, да и одежду не менял. С этими серьгами, татуировками и проколотым носом он похож на слабоумного Хэмфри Богарта в «Сокровище Сьерра-Мадре». Он испускает слабость, как неисправный глушитель – окись углерода, и я отворачиваюсь, сама испугавшись поднимающегося во мне отвращения. И знаю, что даже часа не могу остаться в этом доме. Природа вампира требует использовать – и уничтожать – все, что слабее его самого.

Палмер поднимает к лицу дрожащую руку, пьяно смахивает слезы.

– Боже мой, Соня, что с нами происходит?

Какая-то часть моей личности отзывается на эту скорбь и смятение, хочет обнять его, притянуть к себе и утешить. Но другая, темная, видит его слезы и хочет ударить его по лицу и пнуть сапогом в пах. Я запихиваю свою сбрую в сумку, задергиваю молнию – все это не глядя ему в глаза.

– По-моему, ничего не происходит, Билл.

И я оставляю их за порогом.

Не слишком я горжусь тем, что делаю. Сама понимаю, что болезнь матери я использую, чтобы удрать от тяжелой домашней ситуации. Между нами все переменилось, и пытаться сделать как было – бесполезно. С тех пор как я вернулась, я все время пыталась найти выход. Метаморфоза Лит только ускорила процесс, но не породила его. За много лет я научилась рвать с теми, кто мне был дорог – или о ком я думала, что они мне дороги. Такой механизм выживания я была вынуждена выработать в себе за двадцать лет. Не думаю, что это побочный эффект того, что я вампир. Хотела бы я списать все на это, но увы – знаю правду. У монстров нет монополии на жестокость.

Я лечу в Штаты первым же рейсом, как всегда – первым классом. В первом классе гарантируется определенное уединение, а если стюардесса заметит, что ты не дышишь, когда спишь, она об этом промолчит.

Почти весь рейс я пытаюсь вспомнить свою мать. Это не совсем точно – Ширли Торн никогда не была моей матерью, она была матерью Дениз.

Сидя у окна и глядя на проплывающие облака, я пытаюсь найти воспоминания из жизни, которая была до моей. Я ухожу вглубь, до Палмера... до Чаза... до Жилярди и Панглосса... до Моргана и его страшных, кровавых поцелуев...

Я сижу на стуле для пикников – где? На заднем дворе? А что за дом? В Коннектикуте? Полно воздушных шариков и бумажных цветных вымпелов, дети бегают вокруг в нарядной одежде. На мне розовое платье с рюшечками и нижними юбками. Нижних юбок я не люблю – от них чешется тело и руки оттопыриваются. Человек, одетый клоуном, ходит и надувает зайчиков и собачек из воздушных шаров. Еще один водит кругами пони. Дети постарше держатся за его гриву и машут рукой мамам. Или мачехам. Или няням. У всех дурацкие картонные шляпы и пищалки с трещотками. Сколько же мне лет? Четыре? Пять? Вдруг все улыбаются и показывают мне за спину, и я оборачиваюсь и смотрю. Моя мать стоит в дверях, ведущих в дом, и держит большой торт с цукатами, белыми марципановыми розами. Она улыбается, и она так счастлива и красива, и все поют «хэппи берсди!» и собираются у стола. Кто-то говорит: «Дениз, загадай желание», и мне надо встать и задуть свечи. Я не помню, загадала ли я желание и исполнилось ли оно...

–Мэм, вы не порезались?

Я гляжу на стюардессу, еще настолько оглушенная тяжестью воспоминания, что могу только буркнуть:

– Что...

– Рука, мэм.

Я гляжу на свою левую руку. При обслуживании по первому классу напитки подаются в натуральном стекле, а не в дешевых стаканах для коктейлей. У меня полный кулак давленного стекла, тающего льда и дорогого коньяка.

Я только и могу сказать:

– А!

– Вы не порезались? – снова спрашивает стюардесса, и видно, что она пытается сообразить: я пьяна, обдолбалась или просто дура с детства. За очки ей не заглянуть, и это ее нервирует. Мне совершенно не надо, чтобы она весь полет не сводила с меня глаз, поэтому я лезу ей в череп и засаживаю туда объяснение.

– Наверное, трещина была в стекле. Когда в салоне меняется давление, то, бывает, все... в общем, мне повезло, что я не поранилась.

– Вам действительно повезло, мэм, – кудахчет она, кивая головой и вынимая у меня из руки остатки стакана. – Вы могли сильно порезаться.

– Да, я вообще везучая, – говорю я сама себе, убирая руку, чтобы стюардесса не заметила длинный бескровный разрез через всю ладонь.

Из дневников Сони Блу.

До места назначения Соня долетела днем. От почти двух суток в сидячем положении кости ныли. Шесть часов полета от Юкатана, еще шесть часов в Лос-Анджелесе в ожидании подходящего внутреннего рейса. Соня умела днем сохранять активность, но это имело свою цену. Она начинала медленнее соображать, и труднее было избегать ловушек и волчьих ям, которые могли встретиться на пути. Тело требовало сна – точнее, регенеративной комы для восстановления физических повреждений, полученных ночью, – но хотя бы не надо было волноваться о немедленном и смертельном раке кожи от прямого солнца. Пока хотя бы не надо было.

В аэропорту Соня взяла напрокат машину и поехала в город, который до 1969 года Дениз называла своим родным. Инстинкт требовал открыть багажник и заползти внутрь, но вместо этого Соня села за руль. По дороге в город через пригороды она миновала комплекс «Торн индастриз». Он был даже больше, чем помнила она – то есть Дениз. Надо отдать старику должное – он всегда знал, как делать баксы.

Свет заливал машину, и у Сони чуть покалывало кожу. Она сказала себе, что это она просто отвыкла от солнца, но невольно поглядывала на руки, высматривая признаки быстро развивающейся меланомы. Видала она вампиров, умерших от отравления солнцем, – не слишком привлекательное зрелище. Кожа у них горела и быстро покрывалась волдырями, волдыри пухли и пухли, а потом лопались. Вампиры просто высыхали начисто, как дождевые черви на горячем асфальте. Пять минут, не больше – и мертвец выгорал дотла.

Да, не слишком приятное зрелище.

В газетной вырезке говорилось, что Ширли Тори помещена в больницу Сент-Мэри, в Верхнем Ист-Сайде. Та самая больница, где родилась Дениз. Соня заехала в гараж для посетителей при больнице и подошла к справочному столу. На нее вопросительно сощурилась пожилая монахиня в бифокальных очках.