Стивен Кинг - Противостояние

Но уже сегодня он будет пить воду Сиболы, вкусом неотличимую от вина.

Мусорный Бак поднял фляжку, и по горлу в желудок потекла вода, теплая, как моча. Выпив все, он отбросил фляжку в пустыню. Пот выступил у него на лбу, как роса. Он лежал, сотрясаясь от судорог, вызванных водой.

– Сибола! – пробормотал он. – Сибола! Я иду! Я иду! Я сделаю все, что ты захочешь! Я готов отдать за тебя жизнь! Бабах-бабах-бах!

Он чуть утолил жажду, и его начало клонить в сон. Он уже почти заснул, когда жуткая мысль заставила его содрогнуться, словно он получил удар стилетом: А если Сибола – мираж?

– Нет, – пробормотал он. – Нет, не-ет, нет.

Но простое отрицание не вышибло эту мысль из головы. Лезвие кололо и крутилось, держа сон на расстоянии вытянутой руки. Вдруг он выпил последнюю воду, празднуя появление миража? По-своему он признавал, что безумен, а ведь именно так и поступали безумцы, верно? Если это был мираж, ему предстояло умереть в пустыне, и стервятники закусят его телом.

Наконец, более не в силах выносить эту ужасную мысль, он с трудом поднялся на ноги и поплелся обратно на дорогу, борясь с головокружением и тошнотой, которые хотели уложить его на землю. С гребня холма озабоченно уставился на длинную плоскую долину внизу, кое-где поросшую юккой, и перекати-полем, и шалфеем. Воздух застрял у него в горле, а потом вышел со вздохом, словно лоскут материи, повисший на копье.

Он ее видел!

Сиболу, сказочную и древнюю, искомую многими, найденную Мусорным Баком.

Далеко внизу в пустыне, окруженная синими горами, сама синяя в призрачном мареве, с башнями и улицами, сверкающими под ярким солнцем пустыни. Там росли пальмы… он видел пальмы… и движение… и воду!

– Ох, Сибола… – промурлыкал он и поплелся обратно к тени, отбрасываемой пикапом. Город находился дальше, чем казалось с вершины холма, он это знал. Вечером, после того как факел Господний покинет небо, он пойдет дальше, как не ходил никогда. Доберется до Сиболы и прежде всего нырнет в фонтан, который первым попадется ему на пути. Потом найдет его, человека, призвавшего Мусорного Бака сюда. Человека, который указывал ему путь через равнины и горы, который наконец привел его в пустыню, и все за какой-то месяц, несмотря на страшно обожженную руку.

Он, который Сущий. Темный человек, крутой парень. Он ждал Мусорного Бака в Сиболе, и ему подчинялись армии ночи, ему подчинялись бледнолицые всадники смерти, которым предстояло идти с запада навстречу солнцу. Они пойдут, ревя и улыбаясь, воняя потом и порохом. Будут крики, но крики никогда не волновали Мусорного Бака, будут изнасилования и порабощение, и это волновало его еще меньше, будут убийства, что его совершенно не касалось…

…и будет Великий Пожар.

Вот это его очень даже касалось. В его снах темный человек приходил к нему и раскидывал руки, стоя где-то высоко-высоко, и показывал Мусорному Баку объятую огнем страну. Города взрывались, как бомбы. Ухоженные поля пылали. Реки в Чикаго, и Питсбурге, и Детройте, и Бирмингеме покрывал слой горящей нефти. И темный человек в этих снах говорил ему две короткие фразы, которые и заставляли его идти: «Я поставлю тебя над моей артиллерией. Ты – тот, кто мне нужен».

Он перекатился на бок, щеки и веки натирал и раздражал песок, принесенный ветром. Он терял надежду – да, с того мгновения, когда переднее колесо отвалилось от его велосипеда, он терял надежду. Бог – Бог шерифов-отцеубийц, Бог карли ейтсов – был все-таки сильнее темного человека. Но Мусорный Бак продолжал верить и шел к цели. И наконец, когда, казалось, он сгорит в этой пустыне, даже не добравшись до Сиболы, где его ждал темный человек, он увидел ее далеко внизу, дремлющую под солнцем.

– Сибола! – прошептал Мусорный Бак и заснул.

Первый сон он увидел в Гэри, больше месяца назад, после того как обжег руку. Он уснул тем вечером в полной уверенности, что умрет. Никто не мог выжить после такого ожога. В его голове бились слова: Живи факелом, умри факелом, живи им, умри им.

Ноги отказали в небольшом городском парке, и он упал. Левая рука откинулась в сторону, словно и не принадлежала ему, рукав еще дымился. Дикая, невероятная боль убивала его. Он и представить себе не мог, что боль может быть такой сильной. Он радостно перебегал от одной группы нефтяных резервуаров к другой, устанавливая самодельные зажигалки-таймеры, состоявшие из стальной трубки и легковоспламеняющейся парафиновой смеси, отделенной стальной перегородкой от лужицы кислоты. Ставил эти устройства в дренажные трубы на крышах резервуаров. Идея состояла в следующем: кислота прожигает перегородку, парафин загорается, резервуар взрывается. Но еще до первого взрыва он планировал перебраться в западную часть Гэри, где многочисленные транспортные развязки выводили на шоссе, уходящие к Чикаго и Милуоки. Хотел наблюдать это зрелище со стороны, насладиться видом города, пожираемого огненным штормом.

Однако с последним таймером он то ли ошибся в расчетах, то ли что-то напутал в конструкции. Таймер загорелся, когда Мусорный Бак снимал крышку с дренажной трубы на крыше резервуара. Ослепительно белой вспышкой горящий парафин вырвался из трубки, окутав его левую руку огнем. Будь этот огненный рукав из более легкой жидкости, он бы легко стряхнул его. Но парафин облепил руку, она словно попала в жерло вулкана.

Крича, он принялся бегать по крыше резервуара, отталкиваясь от ограждения, как человеческий шарик для пинбола. Если бы не ограждение, свалился бы вниз, падал бы и падал, переворачиваясь, будто факел, брошенный в колодец. Только случай спас ему жизнь. Ноги его заплелись, и он упал на левую руку. Тело затушило пламя.

Он сел, ослепленный безумной болью. Потом Мусорный Бак думал, что только слепая удача – или воля темного человека – уберегла его: он же мог сгореть заживо. Большая часть парафиновой струи пролетела мимо. Поэтому он ощущал благодарность, но только ощущение это пришло позже. В тот момент он мог только кричать и раскачиваться взад-вперед, отведя обожженную руку подальше от тела, а кожа на ней дымилась, и хрустела, и сворачивалась.

Когда небо уже начало темнеть, он смутно припомнил, что установил с десяток зажигалок-таймеров. Они могли вспыхнуть в любой момент. Он считал смерть желанным избавлением от безумной боли – однако смерть в языках пламени вызывала ужас.

Каким-то образом он спустился с резервуара и поплелся прочь, протискиваясь между застывшими автомобилями, по-прежнему держа поджаренную руку подальше от тела.

К тому времени, когда Мусорный Бак добрался до маленького парка в центре города, солнце уже закатывалось за горизонт. Он сел на траву рядом с двумя площадками для шаффлборда[143], пытаясь вспомнить, что делать с ожогом. «Смазать маслом» – вот что сказала бы мать Дональда Мервина Элберта. Но она могла говорить совсем о другом ожоге, скажем, паром или капелькой жира, брызнувшего со сковородки, на которой жарился бекон. Он представить себе не мог, как смазывать маслом потрескавшееся и почерневшее месиво между локтем и плечом. Не мог представить себе, как до него дотронуться.