Монах. Анаконда. Венецианский убийца - Мэтью Грегори Льюис
Тут размышления его прервали. Вошли Меммо, Фальери и Контарино, трое молодых высокородных венецианцев, неизменные спутники Пароцци, люди слабые и умом и телом: транжиры, гуляки, известные всем венецианским ростовщикам и задолжавшие им куда больше, чем они смогли бы заплатить даже при получении отцовского наследства.
– Как же так, Пароцци? – вскричал, входя, Меммо – распутник с лицом, помеченным приметами сладострастия, которому он посвятил всю свою жизнь. – Я едва оправился от потрясения. Скажи, ради бога, эти слухи истинны? Ты действительно нанял Матео, чтобы он убил племянницу дожа?
– Я? – воскликнул Пароцци и поспешно отвернулся, чтобы скрыть смертельную бледность, разлившуюся по его лицу. – Как ты мог заподозрить меня в таком коварстве? Право же, Меммо, ты выжил из ума!
Меммо. Клянусь душой, я всего лишь излагаю факты. Вот спроси у Фальери: он расскажет подробнее моего.
Фальери. Да уж, Пароцци, я знаю наверное: Ломеллино доложил дожу в качестве неопровержимого факта, что ты, и только ты мог поручить Матео убийство Розабеллы.
Пароцци. А я повторяю снова: Ломеллино сам не знает, что говорит.
Контарино. Ну ладно, ты, главное, будь настороже. Андреас во гневе ужасен.
Фальери. Это он-то ужасен! Говорю вам: он просто презренный остолоп! Да, возможно, он не лишен смелости, а вот мозгов у него ни капли.
Контарино. А я вам скажу, что Андреас храбр как лев и хитер как лисица.
Фальери. Пф! Пф! Да все давно полетело бы в тартарары, не будь в этом триумвирате советников – да разразит его Господь! – голов поумнее. Лиши его помощи Паоло Манфроне, Конари и Ломеллино – и дож останется стоять, точно тупица-школяр, которого вызывали отвечать, а он не выучил урока.
Пароцци. Фальери совершенно прав.
Меммо. Воистину.
Фальери. А еще Андреас – гордец, как и всякий разбогатевший нищеброд, который нацепил на себя первый свой расшитый кафтан. Клянусь святым Антонием, в последнее время он стал совершенно невыносим! Вы заметили, что он каждый день приумножает число своих приспешников?
Меммо. Да, с этим не поспоришь.
Контарино. А кроме того, до каких немыслимых пределов он распространил свое влияние! Синьория, куаранти, прокураторы Святого Марка и авокатори[117] – все думают и действуют только так, чтобы доставить дожу удобство и удовольствие! Все они в полной зависимости от благосклонности и причуд одного человека – этакие марионетки, которые кивают или качают деревянными головами, когда кукловод за сценой дергает за веревочки.
Пароцци. И все же обыватели боготворят этого Андреаса.
Меммо. Да, и это очень печально.
Фальери. Можете тем не менее поверить мне на слово: в ближайшее время фортуна от него отвернется.
Контарино. Возможно и такое, если мы все дружно навалимся на весла. Но что следует предпринять? Мы проводим все время в тавернах за выпивкой и картами и в результате оказались в таком океане долгов, в котором утонет и самый искусный пловец. Давайте все-таки совершим попытку. Поищем соратников во всех лагерях, подойдем к делу со всем усердием и дотошностью. Возможно, все еще переменится, ибо в противном случае, уж поверьте моему слову, друзья, не будет нам более места в этом мире.
Меммо. Да, вот вам истина, хотя и горькая: за последние полгода мои кредиторы едва не вынесли мне дверь своим стуком. Я утром пробуждаюсь ото сна, а вечером впадаю в дрему под одну и ту же музыку: их претензии.
Пароцци. Ха-ха-ха! Что до меня, мне нет нужды напоминать вам о моем положении.
Фальери. Не живи мы на столь широкую ногу, сидели бы сейчас спокойно в своих дворцах. Но притом, как все сложилось…
Пароцци. Да уж, притом, как все сложилось, боюсь, Фальери пустится читать нам нравоучения.
Контарино. Так оно всегда бывает со старыми грешниками, утратившими способность грешить. Тут-то они и начинают оплакивать свою былую жизнь и в полный голос рассуждать о покаянии и преображении. Что до меня, я вполне доволен тем, что позволяю себе сворачивать с избитых путей нравственности и добропорядочности. Тем самым я доказываю себе, что я не простой обыватель, который сидит, скорчившись, в уголке у очага, вялый и флегматичный, и вздрагивает всякий раз, как услышит про что-то необычайное. Воистину, природа сотворила меня для разврата, и я намерен следовать собственному предназначению. И действительно, если бы время от времени в мир не являлись люди вроде нас с вами, он впал бы в глубокий сон – мы же пробуждаем его, сокрушая старый порядок вещей, мешаем человечеству плестись вперед со скоростью улитки, обеспечиваем миллионам ленивцев загадки, над которыми они ломают голову, не будучи в состоянии их постичь, закладываем сотни новых мыслей в голову большинства – короче говоря, миру мы столь же полезны, сколь и ненастья, что рассеивают ядовитые испарения, которые в противном случае отравили бы всю природу.
Фальери. Клянусь честью, какие замысловатые рассуждения! Воистину, Контарино, Древний Рим понес невосполнимую утрату, не досчитавшись тебя среди своих ораторов. Жаль вот только, что в обертке из стольких изысканных слов совсем мало сути. Так вот: пока ты, с твоим редкостным даром красноречия, безжалостно испытывал терпение твоих благорасположенных слушателей, Фальери не терял времени зря и действовал. Кардинал Гонзага недоволен правительством – один Господь ведает, каким своим поступком Андреас превратил его в заклятого врага, – но, если говорить коротко, Гонзага теперь один из нас.
Пароцци (с изумлением и восторгом). Фальери, ты в своем уме? Кардинал Гонзага…
Фальери. Теперь с нами и душой и телом. Сознаюсь, поначалу мне пришлось немало пораспускать перед ним хвост, бахвалясь нашим патриотизмом, нашими великими замыслами, любовью к свободе и прочей дребеденью; но если коротко – Гонзага лицемер, а значит, наш человек.
Контарино (сжимая руку Фальери). Брависсимо, друг мой! Венеция увидит повторение заговора Катилины[118]. Ну
