Рене Маори - Темные зеркала. Том второй

Вокруг быстро темнело. Неправдоподобно быстро. И хотя в любое другое время я бы с радостью смотрел и смотрел на необычайно мрачное и красивое явление, в этот раз состояние природы и моей души звучали в унисон, и от этого становилось еще тяжелее. Я бы назвал это «моим персональным концом света». Поэтому я поторопился уйти. Хотя знал, что затмение не ограничивается лишь пределами парка. У самого выхода я почти столкнулся с молодой парой. Они были без очков и рассматривали солнце через матовый пластиковый кружок. Глаза мои на мгновение задержались на тощем мужчине, скользнули по невысокой невыразительной женщине. Подумалось, что это, скорее всего русские. Много русских в Тель-Авиве. Вот тогда меня впервые и посетило это странное чувство, словно кто-то вдруг дернул за ниточку, привязанную где-то в районе сердца. Тогда я еще не знал, что так о себе дает знать тот самый канал, связующий нас с кем-то или чем-то.

– Ищите, ищите, – говорил Вайнтрауб, глядя куда-то поверх моей головы. – Прошли те времена, когда редактор направлял на задание. Наша газета, сами понимаете, рассчитана на тех, кто еще не выучил иврит и вынужден читать по-русски. Стало быть, наши читатели пенсионеры и новоприбывшие репатрианты. Горяченькое мы берем из местной прессы. Смягчаем, конечно... И вам не следует пугать их всякими парадами секс-меньшинств или игорными домами.

– Парады и в окно можно увидеть, – ядовито заметил я, – И где эти толпы перепуганных пенсионеров? Они вам злобные отзывы пишут на здешние нравы? 

– В том-то и дело, что не пишут. На ваш материал о голубом борделе не было ни одного отзыва. Мы и опубликовали его только потому, что мастерски был написан. Ну, к чему это искусство ради искусства? Вы мне так напишите о наболевшем… Вам же дали рубрику в женском журнале, – с нажимом произнес он. – Вот и пишите. Редактор довольна, Все хвалят. О чем еще мечтать? Каждый месяц – огромный материал на разворот с картинками, а то и больше разворота… Да многие о таком лишь мечтают!

Вайнтрауб сладострастно почмокал губами в бороду, и я понял, что хочу его убить. С плохо сдерживаемой злостью в голосе я сказал: 

– Не желаю больше писать о моде. Я в ней не разбираюсь. Где я, а где мода? Восемь материалов о туфлях и белье. Достаточно, не желаю! Могу и вовсе не писать. В штат вы меня не берете. Я лучше книгу писать стану и проживу без вашей газеты. Сто шекелей в месяц за разворот. И никакого удовлетворения. Мне жаль моего времени. Ах, как жаль! К черту!

Я чувствовал, что еще минута и взорвусь, лопну от злости. Должно быть, он это заметил, потому что вдруг сказал примирительно: 

– Ну-ну, бог с вами. Не кипятитесь. Сделайте-ка несколько материалов о ночных клубах. Всякие тематические дискотеки, любительские клубы. А если проникните куда-нибудь, о чем русские понятия не имеют – буду только рад. Развлеките молодежь. Но, – он угрожающе поднял палец, – ничего оскорбительного или неприличного. Держитесь в рамках.

Четыре года я мыкался по редакциям немногочисленных русских газет. Это можно было назвать просто – «бермудский треугольник», потому что вариантов было всего три. Реальных три. И был еще один – собственное издание. Но для этого у меня не было ни средств, ни связей. И поэтому, я преисполненный радужных надежд, стремился осчастливить то, что уже существовало. Но моему появлению никто не радовался. Смотрели сквозь меня стеклянными глазами и говорили, что в корреспондентах не нуждаются. Материалы мои планомерно отклонялись, и, в конце концов, я приобрел устойчивый комплекс неполноценности. Я уже был совершенно уверен в своем непрофессионализме, когда вдруг взглянул на ситуацию с другой стороны. Я понял, что каждую отдельно взятую газету или приложение делает один человек – он же редактор. Других работников кроме корректоров и технического персонала больше нет. Только редактора. Материалы либо переводятся с иврита, либо сдираются из Интернета. И только малая часть текстов, действительно, пишется именно этими редакторами. Внештатников почти нет. Чаще всего их просто заменяют «письмами читателей». А главная причина была в том, что кто успел приехать раньше и попасть в момент формирования издания, тот и получил вожделенное место. И я их не виню. Наверное, и я бы поступил точно так же. Не отдавать же свое детище первому встречному. Но и мне хотелось хоть чуть-чуть, хоть краем быть причастным к тому делу, которое я любил. 

Сидя в узком как гроб кабинете главного, я уже не испытывал благоговейного трепета новичка. Поеживаясь от озноба, лениво скользил взглядом по беленым стенам с пришпиленными вырезками, по белой бороде похожего на деда Мороза Вайнтрауба, по прикрытому жалюзи окну. Ничего оскорбительного или неприличного. Держитесь в рамках. Присыпьте сахарной пудрой! Присыпьте!!! И, несмотря на то, что внутренний голос советовал мне уйти и не возвращаться, какое-то вредное желание удерживало. Желание доказать. А что доказать и кому? Этого я не знал, да и не разменивался на такие мелочи. Сколько раз это желание призрачного успеха заставляло меня снова и снова возвращаться в одну и ту же воду. Не испытывая ни малейшего энтузиазма, я, тем не менее, ответил: 

– Да, попробую. Схожу, ну в порт, что ли.… На дискотеку… 

– Вот и ладно, – воодушевился Вайнтрауб, – Жду через пару недель.

«Пару недель. Там, в другой жизни, мне бы сказали – «завтра к утру, а лучше – вчера». Умерла журналистика». 

– Буду через две недели, – подтвердил я и вышел, еле волоча ночи.

Вот так, в первый же свой свободный вечер пятницы, я оказался в порту. Уже при входе, проходя пресловутый «фейсконтроль», меня охватило жуткое раздражение. Для тех, кто не знает, что это такое объясняю: охраннику, в чьи обязанности входит проверка тебя на наличие оружия или наркотиков, должно еще обязательно понравиться твое лицо. А как же иначе? В человеке все должно быть, прекрасно.… Судя по выражению его лица, я тянул всего лишь на «троечку». Он помялся, подумал, но, в конце концов, пропустил.

Я прошел по узкому коридору, задрапированному в черное с красной подсветкой. Этот карменообразный коридор пах тем неуловимым специфическим запахом, который витает в театральных гримерных. Навстречу мне тут же выскочила разряженная в блестки девица и угостила длинной конфетой из корзинки, которую прижимала к боку. Это было очень мило. Оглушенный шумом, почти задохнувшийся в дыму, заполняющем огромный мрачный ангар и с конфеткой в руке, я, должно быть, представлял нелепейшее зрелище. Но никто не обращал на меня внимания. Сотни людей изо всех слоев населения и всех возрастов прыгали и потели под неопределенное бумканье. Для меня любая музыка – мучение. Даже самая тихая и томная. Я не могу ее слушать больше пятнадцати минут. Вслед за большими дозами непременно приходит головная боль. Но этот агрессивный звук, этот стиль, именуемый «трансом» вселил в меня плотный и ширящийся комок ужаса. Толпа, подогретая алкоголем и «экстази», колышущаяся в едином ритме напоминала гигантский сгусток протоплазмы, изливающий общий пот и словно саваном прикрытый облаком испарений. Животный теплообмен происходил под навязчивый стук, гордо именуемый музыкой. То тут, то там всплывали отдельные лица, искаженные насильственной радостью. Раздавались ликующие вскрики при виде знакомых и яростные чмоки. Это расцеловывались вновь прибывшие. Ты не должен быть мрачен и замкнут. А если ты не желаешь целоваться – ступай к психологу. Он тебя «разомкнет».