Олег Гладов - Смех Again

— Ага, — говорила Нюра и сразу забывала о маме: шарики уже рассказывали что-то интересное.

Но сейчас не было и тёти Зои. Она «давно» ушла с большой сумкой. Поэтому остановить Нюру и поругать было некому.

Она подошла к магазину, достала пластиковый стаканчик и присела на своё любимое место. Справа от двери. Сначала она смотрела на разноцветные бибики, проезжающие мимо и слепящие солнечными зайчиками, прыгающими по их хромированным деталям. Нюре хотелось мороженого, но денег в стаканчик пока никто не бросал. Потом она забыла и про мороженое: по асфальту одинокий муравей тащил здоровенную стрекозу. Когда-то очень давно мальчишки во дворе привязали к такой же стрекозе ниточку и дали Нюре подержать. Стрекоза била крылышками и хотела улететь в небо. Но Нюра не отпускала. Тогда было интересно и весело. И понятливые мыльные пузырьки, почувствовав её настроение, завертелись ещё быстрее. Нюра окунулась в радостное щебетание и наблюдала за их прыжками и танцами.

— Нюра! Нюра! Нюра! — смеялись они.

Шарики никогда не молчат, они всегда с ней. Всегда в ней. Успокаивают её ночами и веселят по утрам.

— Мы твои друзья! — звенят они своими тоненькими голосами. — Нюра! Нюра! Нюра!

Она почувствовала тень на своём лице.

— Ню… — осеклись шарики и замолчали. Только лёгкий звон продолжал звучать в мыльном пузыре её внутреннего мира.

Она подняла глаза.

Из поднебесья, из-под самых облаков, прямо в неё упёрся взгляд тёмных, как уголь, глаз. «Какой красивый! — подумала Нюра, увидев бледное лицо, приближающееся к ней. — Красивый, как…»

— Здравствуй, Анна, — услышала она голос.

И в ту же секунду звенящий мыльный пузырь лопнул. И она увидела пыльный, жаркий полдень, машины, летящие по дороге, и дохлую стрекозу на тротуаре. Бледный, коротко стриженый человек стоял с ней рядом. «Ему плохо, — подумала Анна, — ему очень плохо».

— Пошли домой, — сказал он спокойно. И она поняла, что это спокойствие вызвано надвигающимся мороком.

— Пошли, — сказала она, — здесь недалеко…

— Кто ты?

— Молчи.

— Тебе плохо?

— Очень. Молчи. Закрой дверь. Никого не впускай.

— Тётя Зоя скоро придёт, у неё есть ключи, что я ей скажу?

— Скажешь,

Я твой брат.

Приехал в гости.

Скажешь,

Заболел.

— Но она… не поверит.

— Она поверит. Говори, и сама поймёшь, что говорить. Я помогу. Не думай. Просто говори.

А сейчас молчи. Молчи.

Нужна тишина.

Тишина.

Тишина.

Тс-с-с-с-с-с-с-с…

Иглы, имена & телеграммы Part 1

Иногда мне кажется, что главная причина того, что произошло, в том, что мне с детства не нравилось моё имя. Не то чтобы мне прямо в роддоме не понравилось сочетание звуков, которым меня нарекли. Но в тот момент, когда я осознал, что у окружающих тоже есть имена, моё мне разонравилось окончательно.

Вокруг меня непринуждённо передвигались в пространстве Сашки, Сантёры и Шурики.

Вокруг меня стреляли из рогаток и ставили подножки Димки, Димоны и Димасы.

Дёргали за косички и воровали велосипеды Жеки и Жендосы.

Получали двойки, кидались собачьими какашками Серёги, Юрчелы, Вовики, Ромчики и Витюхи.

И только я — словно в белых бабских коньках на катке — торчал у всех на виду со своим дурацким, отвратительным, ни в какие ворота не лезущим «Артём».

Артём. Застрелиться можно.

Застрелился бы. Особенно когда узнал, что изначально меня хотели назвать Александром.

То есть Сашкой.

То есть Сантёром, Шуриком, Шурдосом, Шурмапедом.

— А почему не назвали? — спросил тогда четырёхлетний я.

За неделю до того, как я с божественной прыткостью покинул лоно моей матери, в далёком Мурманске появился на свет крепкий голубоглазый мальчик. Мой двоюродный брат. В его свидетельство о рождении вписали: Александр.

— Но почему Артём-то? — недовольно спрашивал я. — Артём-то зачем?

Затем, что ни по маминой, ни по папиной линии Артёмов ещё не было. А Александр теперь, соответственно, был. Мурманского кузена по этой причине я ненавидел до десятилетнего возраста. Как оказалось, впрочем, зря.

Но больше всего бесило то, каким отчеством я награжу своих детей. Сын мой с детства станет носить идиотское клеймо «Артёмович». А бедная моя дочь будет до конца жизни страдать какой-то нереальной «Артёмовной», дружить с ней нормальные люди откажутся, и хорошего мужа она себе не найдёт.

Какое бы имя я ни подставлял, получалось всё равно мерзко: Наталья Артёмовна… Не-а. Валерия Артёмовна? Тьфу!.. Ксения Артёмовна? Вообще на голову не натянешь… Будущую дочь нужно было спасать. В четвёртом классе я стал выписывать в тетрадку все имена подряд. Потом — просто все слова женского рода. Исписав 96 листов, я с ужасом понял: единственное благозвучное сочетание, пришедшее мне в голову, — Ракета Артёмовна.

Тетрадку я порвал и сжёг за домом. После чего решил вообще не жениться. Потом я привык. Потом мне стало пох.

Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж

Звук, который сопровождает тебя постоянно, становится безликим. Все эти «тик-так» со стены в зале, шум воды в трубах и урчание холодильника.

Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж

Во время войны водители засыпали на ходу, за рулём прямо под взрывы бомб. Они их не слышали. Тут главное привыкнуть.

Люди, живущие возле железнодорожного полотна, не просыпаются посреди ночи. А днём просто делают телевизор погромче. Они не слышат стука колёс.

Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж

Можно, не спеша, есть под звук вбиваемых в землю свай. Можно спокойно спать под гул взлетающих самолётов.

Главное — привыкнуть.

К глухому шуму за окном. Непрекращающемуся ремонту у соседа. Ежедневному жужжанию у тебя в руке.

— Ай!

Говорят, к боли можно привыкнуть. Даже получать удовольствие. Мазохизм… Вроде так.

— Ай!

Грудь — место чувствительное. Рядом проходят нервные окончания соска. До него пара сантиметров, но ощущения малоприятные. Будто водят раскалённым гвоздём. Есть места повеселее. Например, кожа на рёбрах.

— Ай! Ты делаешь мне больно!

— А ты всегда бреешь грудь?

Я опускаю конец иглы в маленькую ёмкость с краской:

ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж

Стены до самого потолка увешаны листами с чёрно-белыми и цветными рисунками. Узорами. Celtic & afro. Tribal & котята. Языки пламени и улыбающиеся мышата. Большинство уже перекочевало на кожный покров десятков людей. Сотен. Растиражировано в массы.

Я копировальный аппарат. А сидящий в кресле — ещё один лист бумаги из пачки. Он говорит: