Игорь Липин - Казаки

Надо сказать, не соврал — с тех пор вся добыча и снаряжение, сданные на склад, в особую тетрадку записывались, а кому, что и сколько выдано — строго учитывалось.

Бывало, приходили к нему некоторые с жалобами на то, что их в чем-то обделили.

Не спеша открывал Прохор свои записи и тыкал в них носом недовольных. Указывал, какого дня и месяца, когда и что получали они из очередного вещевого и продуктового довольствия. Уходили тогда посрамлённые станичники, чеша затылок и сетуя на плохую память, а безногий кладовщик хохотал и грозил кулаком им вслед.

Не без робости, знаю строгость и крутой нрав кладовщика, отворил Митяй добротную, сделанную из тяжёлых лиственничных плах двойную дверь в Склад.

Пахнуло теплом, запахом дёгтя и жареного сала. Прямо возле порога на низеньком столике с обрезанными ножками, над коптящим пламенем жирника, скворчала сковорода с аппетитным жаревом. Рот мгновенно наполнился слюной.

По дощатому настилу, вдоль проходов между стеллажами, резво выкатился безногий кладовщик, журча колёсами-подшипниками и ловко толкаясь коротенькими лыжными палками.

— Здорово казак, — густым басом пророкотал он: — Знаю, знаю, на дело отправил тебя Остап… Эх, мать ево ити! Ладно, делать нечего, слово атаманское — закон. Ты как раз вовремя зашёл. Счас жарёхой тебя угощу. Садись рядышком. Небось подумал, что общественный продукт пользую? Не, это я пару крыс забил. Я для себя всегда десяток-другой держу. Люблю свежатинкой побаловаться…. А без ног мне только и осталось, что крыс разводить.

Балагуря, Прохор пододвинул Митяю сковороду:

— Ешь всё, мне сегодня чо-то не хочется. Да, сынок, тяжеленькое тебе испытание досталось. Только ты не дрейфь раньше времени. Бог не выдаст — крыса не съест!

Да ты жуй, жуй! Оставлять ничего не надо. У меня от жареного мяса завсегда изжога бывает. А с твоим батяней не раз я в дело ходил. Знатный казачина был!

Головастый! Уж сколько хитростей военных мы с ним напридумывали… Всех и не упомнить. Оно вишь, дело какое получается — хитрость только один раз использовать можно. Дважды повторённая хитрость уже глупостью оборачивается.

— Слухай сюды, — Прохор почти вплотную приблизил заросшее почти до самых бровей бородатое лицо и, обдавая запахом грибной настойки, заговорщицки зашептал:

— Чучелку заячью я тебе дам. Сам соорудил. А третьего дня в аккурат пурга начнётся! Это я тебе верняк говорю, к гадалке не ходи. Костьми чую! Ох, и ноют же проклятущие! В самую пургу зайдёшь к домам с наветренной стороны и в шагах трёхстах в ямку заляжешь. Сверху плёнкой-серебрянкой укроешься — я тебе её, так и быть, выдам. Снегом тебя должно полностью занести. А под конец пурги чучелку наверх положишь и будешь палочкой осторожно шевелить — будто зайчишко раненый издыхает. Самое главное, когда под снегом лежать будешь, не шевелись и пар от дыхания под себя через трубочку выпускай. Он, пар-то, скорее всего выдать может.

Упаси Бог, тебе себя обнаружить…

А городской житель дурной. Ему невдомёк будет, что в эту пору зайцев-то в тайге нету. В момент кто-нибудь прибежит за дармовой дичиной. Вот тут-то ты и не зевай. Всё от ловкости твоей зависеть будет. Глуши его, и бегом в лес. Да только не на плечах тащи, а за руки на спине волочи — оно так хоть и неудобнее будет, зато понадёжнее — от выстрела в спину прикроет. Чучелку бросить можешь, а вот плёночку-то прихвати — она общественным имуществом будет, шибко дорого стоит…

Сковорода быстро опустела. Митяй тщательно вымакал пальцами жир и облизал их.

Косточки и крохотные клыкастые черепушки, которые не смог разжевать, аккуратно сложил кучкой на столе. Они, в муку перемолотые, ещё на суп пригодятся.

Кряхтя, Прохор укатил в полумрак складской землянки и, неожиданно ловко перебирая мощными руками по стояку стеллажа, вместе с тележкой взметнулся наверх. Оттуда посыпались какие-то свёрточки и мешочки. Вслед за ними, головой вниз, слетел безногий кладовщик и пружинисто приземлился на руки. Заметив восхищённый взгляд Митяя, подмигнул и довольно заржал:

— Вот видишь как без ног-то оно и сподручнее на складе жить. В тесноте легче управляться! Нет худа без добра!

Придирчиво осматривая каждый кусок, Прохор выдал сухой паёк: пара лепёшек из сосновой коры[2], две горсти сушёного оленьего мяса перетёртого в мелкую крошку, и приличный, в ладонь шириной, шмат медвежьего сала. Скрупулезно записал всё в тетрадь из берестяных листов, аккуратно переплетённых между двумя лиственничными дощечками. Со стуком захлопнул деревянные корочки-обложки с корявой надписью на них: «Амбарная книга складского хозяйства станицы Новоенисейской». Когда Митяй уложил всё в свой рюкзак, кладовщик гмыкнул, почесал в голове и, ни слова не говоря, проворно укатил в сумрак одного из закутков землянки. Не прошло и минуты, как Прохор вновь появился на свету. В руке у него извивалась и пищала большая серая крыса, которую он крепко сжимал за шею соединёнными в кольцо большим и указательным пальцами. Не в силах вырваться, животное судорожно махало в воздухе лапками и хлестало воздух серо-розовым лысым хвостом.

— Это тебе, от меня лично, — он ловко скрутил крысе голову и протянул дергающее агонизирующее тельце Митяю.

— Ты шкурку-то прям сейчас с неё обдери, пока тёпленькая. А мясо заморозь да себе в дорогу стружкой настрогай — в дальнем пути самое милое дело силы строганинкой поддержать. А вот тебе ещё подарочек, мне это уже вроде как и ни к чему… — ухмыльнувшись, Прохор достал из мешки что-то тряпчатое. Приняв мягкий свёрток Митяй развернул его и диву дался. Он держал в руках толстые тёплые кальсоны, а в придачу к ним новенькие трикотажные плавки. Это был шикарный подарок!

С исподним бельём у станичников постоянно была напряжёнка. У многих мужиков, конечно же, были старые латаные-перелатанные трусы, которые одевались только в дальние походы и на вылазки. На постоянку большинство обходилось без всякого нижнего белья, заменяя его пучками сухой травы засунутой в кожаные штаны или присыпая себе в паху древесной трухой. Только не всегда это помогало. Хорошие трусы ничем не заменишь. Частенько многие до такой степени растирали себе междуножье, что потом совсем не могли ходить. По нескольку дней пластом лежали в раскорячку. Бывали случаи что и умирали от этого.

Надеть в дело почти новые кальсоны было не только пределом мечтаний, но и доброй приметой, сулившей успех.[3]

У Митяя запершило в горле. Не в силах выговорить слова благодарности, бухнулся он на колени перед кладовщиком и, коснувшись лбом грязных досок, замер в таком положении. Это было наивысшим выражением благодарности, принятом в отношениях только между близкими и родными людьми.