Страсти по Ницше - Эдуард Немировский
Марк немного успокоился или, скорее, смирился с тем, что происходит, и, набравшись смелости, решил поддержать беседу.
— Да, вы правы, я слишком переоценивал людей, глубокоуважаемый господин Ницше, — начал он на хорошем немецком, но всё еще дрожащим голосом. А потом задумчиво покачал головой: — Скорее всего, там я и заблудился, как вы изволили тонко заметить, — добавив после небольшой паузы и уже уверенно вступая в беседу:
— Но ведь тот же Иисус говорил и о любви, и о прощении. Наверное, он всё-таки понимал, что человек глуп, бездарен и ещё далёк от совершенства, однако призывал любить его. И я всё-таки предполагаю, что он видел путь к его совершенству, или, как вы изволили выразиться, «к сверхчеловеку», именно через любовь и прощение.
Ницше понял, что имеет дело с достойным собеседником и, видно, был этим доволен.
— Господин Невский, — сказал он, — позвольте вас спросить, верите ли вы в Бога? И если сможете, скажите правду.
Марку не было смысла обманывать, и честно, как под присягой, он отрезал:
— Нет, не верю! Я материалист, меня так воспитали. Да и всё общество, в котором я рос, было пропитано этим ядом. Хотя, впрочем, сам я интересовался религией, но лишь из любопытства.
— Тогда скажите, — продолжал Ницше, — как же вы утверждаете, что Иисус простил всех, если вы не верите в него?
— Об этом написано, — удивлённо ответил Марк.
— Значит, — сказал Ницше, — это не ваше мнение, а тех, кто писал?
— Да, пожалуй, — ответил Марк, слегка запутавшись.
— Ну а ваше мнение, — спросил Ницше, — ваше мнение о том, что вы сами видите и чувствуете как материалист, вас простили или вы простили, или кто-то простил кого-нибудь на ваших глазах?
Марк задумался и стал припоминать, как годы эмиграции перетасовали всю «колоду карт» человеческих взаимоотношений. И здесь, в Америке, прямо на его глазах. Кто был всем, тот стал ничем или совсем наоборот. Куда бы он ни направил свой внутренний взор, выплывали либо предательства — маленькие или большие, либо обиды — величиной со сверхгалактику. Случались и поистине шекспировские трагедии, и библейские. Он вспоминал друзей, просто знакомых, родственников, повсюду Марк находил одни руины человеческих отношений. Эмиграция, как ядерная катастрофа, превратила любовь и дружбу в заражённую обидой территорию. А что он сам — Марк? Простил ли он тех, ради кого пожертвовал своей карьерой и свободой, кому он посвятил жизнь? Простил ли он своей жене, которая недавно ушла от него в надежде найти человека с лучшими перспективами в этой молодой стране?
А ведь она гордилась им, Марком, прежде, в бывшем Союзе, где он был на виду и занимал высокое социальное положение в обществе.
Теперь же он представлял её в объятиях другого мужчины, более удачливого, а может, и моложе. Представлял её счастливой, обнажённой, как её красивое тело, белоснежные ноги в экстазе от чужих ласк трепещут!.. У Марка помутилось в глазах. — А о каком прощении здесь может вообще идти речь? — чуть было не вскрикнул он. — А может, этот Ницше — дьявол? Да глупость!.. Не верю я ни в какого дьявола и Бога! Ну а кто же он — этот человек?
— А хотите, я вам почитаю что-нибудь из своих сочинений? — сказал бодро Ницше, как бы отвлекая Марка от его мыслей. Он понял, что творится в его душе и что он ещё не готов к обнаженной правде, и решил пока не травмировать человека, привыкшего к постоянной лжи. — Вы же любите поэзию? — продолжал спрашивать Ницше.
— Да, — сказал Марк, — я люблю поэзию. Марка нисколько не удивило, что Ницше называет свою бесчеловечную философию поэзией. «Такой демонический образ его творчества, — подумал Марк, — вероятно, бродит в сознании людей с тех пор, как немецкие нацисты использовали его идеи в своих интересах».
— Я почитаю вам отрывок из одной моей поэмы, — продолжал Ницше.
— Он, на мой взгляд, сейчас более всего соответствует вашему настроению. Да!.. Мне кажется, я писал это именно для вас, — утвердительно кивнул он, как бы убеждая себя в этом ещё раз.
— Ну, я начну, пожалуй. — И он вполголоса, но с вдохновением, начал читать:
— Беги, мой друг, в своё уединение! Я вижу, ты оглушён шумом великих людей и исколот жалами маленьких: я вижу тебя искусанным ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый, свежий воздух!
Бесчисленны эти маленькие, жалкие люди; и не одному уже гордому зданию дождевые капли и плевелы послужили к гибели.
Усталым вижу я тебя от ядовитых мух, исцарапанным в кровь вижу я тебя в сотнях мест; и твоя гордость не хочет даже возмущаться.
Крови твоей хотели бы они при всей невинности, крови жаждут их бескровные души — и потому они кусают со всей невинностью.
Ты кажешься мне слишком гордым, чтобы убивать этих лакомок. Но берегись, чтобы не стало твоим назначением выносить их ядовитое насилие!
Они жужжат вокруг тебя со своей похвалой: навязчивость — их похвала. Они хотят близости твоей кожи и твоей крови.
Также бывают они часто любезны с тобой. Но это всегда было хитростью трусливых. Да, трусы хитры!
Они много думают о тебе своей узкой душою — подозрительным кажешься ты им всегда! Всё, о чём много думают, становится подозрительным.
Потому что ты кроток и справедлив, ты говоришь: «Невиновны они в своём маленьком существовании». Но их узкая душа думает: «Виновно всякое великое существование».
Даже когда ты снисходителен к ним, они всё-таки чувствуют, что ты презираешь их; и они возвращают тебе твоё благодеяние скрытыми злодеяниями.
То, что мы узнаём в человеке, воспламеняем мы в нём. Остерегайся же маленьких людей!
Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет, и разгорается против тебя в невидимое мщение.
Разве ты не замечал, как часто умолкали они, когда ты подходил к ним, и как сила покидала их, как дым покидает угасающий огонь?
Да, мой друг, укором совести являешься ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. И они ненавидят тебя и охотно сосали бы твою кровь.
Твои ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в тебе великого, должно делать их ещё более ядовитыми и ещё более похожими на мух.
Беги, мой друг, в своё уединение!
С достоинством умеют лес и скалы хранить
