Роман Лерони - Багряный лес

— Я завидую вам, если вы считаете иначе, — Саша рассмотрел три большие звезды под халатом врача, — господин полковник.

Врач фыркнул и, вернувшись к столу, заговорил с возмущением в голосе:

— Я врач. Я здесь работаю. Лечу людей так, как меня учили это делать. Отчасти и моими стараниями вы — молодой боец, офицер, скоро выйдете в общество абсолютно здоровым человеком. И будете при этом полезны обществу, — договорил полковник, оборачиваясь обратно к Лерко.

— Это фарс, — тихо, но с нажимом произнес Саша.

— Что?!

— Фарс, — повторил ему в лицо Александр. — О каком лечении вы говорите? О битье дубинками?..

— А порядок, а дисциплина, как, по-вашему, достигаются? А?

— Я офицер, господин полковник, и, прежде всего, уверен, что достижение дисциплины заключается в личном примере командира, а не в физическом насилии. Меня также учили требовать от людей подчинения, но не с помощью дубинок. Но это разговор об учении, а вот о лечении дубьем я слышу впервые, и скажу больше, как, отчасти, ваш пациент, что лечебного эффекта оно не имеет никакого. Тюремщика ряди хоть в банный халат, хоть в медицинский, он все равно останется тюремщиком.

— Достаточно, — перебил его Суровкин.

— Но… — пытался еще что-то сказать "искатель блох".

— Садитесь на место, Иосиф Самуилович, и успокойтесь, пожалуйста. Мы хотели провести сеанс откровенной беседы. Он у нас получился. Я благодарен Александру Анатольевичу за его смелость и доверие. Он заслуживает уважения.

— Но это просто возмутительно! — взвизгнул с места полковник. — Такое нахальство не следует оставлять безнаказанным, тем более, что приказ о выписке еще не подписан.

Он злорадно зарыскал глазами по Александру.

— Не терпится услышать хруст моих ребер? — с не меньшим злорадноством спросил Александр.

— Я не буду подписывать подписной лист, — сурово заявил, обращаясь к главному врачу, полковник. — Я не уверен в его полном выздоровлении, и думаю, что новые исследования вскроют противоречия, которые не были заметны прошлому лечащему врачу. Прошу, притом очень настоятельно, передать этого субъекта в мое отделение…

Суровкин устало поморщился:

— Иосиф Самуилович, у вас и без того довольно работы. Приберегите свое рвение для нее.

Он обратился к Александру:

— Не обращай внимания, парень. Это тебя уже не должно волновать. Но теперь остается открытым еще один вопрос: может вы, Александр Анатольевич, не были больны вовсе и оказались здесь по ошибке?

— Может, — был ответ.

— Хотелось бы услышать развернутый ответ, уважаемый, — сухо настоял врач.

Лерко на короткое время задумался.

— Четыре года, проведенные в этих стенах, научили меня мыслить более полно, чем прежде. Что остается делать в заточении, как не думать?

— Ну-ну, — сосредоточился Суровкин.

— Я постоянно вспоминал то, что произошло, перебирал в памяти каждый момент истории, каждый свой шаг, каждое ощущение, каждое чувство, и пришел к выводу, что… на этот вопрос я не буду отвечать.

У врача от удивления округлились глаза. Он покривил губы, затем решительно возвратился к столу, где подписал какую-то бумагу и передал на подпись остальным. Подписались все, включая и "искателя блох". Лист положили на край стола, ближе к Александру.

— Берите и ступайте, — холодно, не глядя в сторону Лерко, сказал Суровкин. — Прощайте, и удачи. Вы свободны.

Он быстро закрыл папку и с многозначительной миной уставился на коллег. Александр понял, что мешает какому-то важному разговору, поэтому взял лист и вышел. Закрывая дверь, он услышал тихие, вполсилы, аплодисменты и поздравления, но не понял, по какому случаю они были и кому адресованы.

В первый день свободы город встретил его бесшабашным разгулом весны. В больничном же дворике не было никакой растительности, сама земля закатана в асфальт. Из окна "выписной" камеры-палаты № 34 можно было видеть только крышу. Та весна определялась солнцем, теплым ветром и календарем. Но здесь была настоящая весна, наполненная ароматами цветения, звоном детских голосов в близком скверике, шелестом, густым и медовым, распустившихся листьев, теплом отсыревших за зиму и непогоду стен и щекотливым запахом пыли узких улиц. Весна была единственной, кто встретил его у ворот, и он был рад ей и от этого счастлив. После мрака двухцветных коридоров он стоял и щурил глаза, привыкая к яркому, пьянящему теплом, солнечному свету.

Он много читал о том, как встречали свободу бывшие узники тюрем, лагерей, темниц. Читал, но не мог даже представить, что когда-нибудь и ему придется пройти через такое испытание. В рассказах, романах, очерках, документальных хрониках бывшие невольники, выйдя из мест многолетнего заточения, встречали свободу каждый на свой лад: одни сразу спешили домой, в родные края, другие плакали, целовали землю, ели траву, листья, обнимали перепуганных прохожих, третьи, были и такие, ложились у тюремных ворот и засыпали крепким сном, четвертые просто умирали. Но Саша столкнулся с тем, что ему некуда было идти. Не в том смысле, что вообще некуда, а в том, что зачем? Здесь, в городе, у него была квартира, но зачем из одних стен сразу торопиться попасть в другие, даже если там есть дверь, которую можно всегда открыть. Можно было пойти в кино, но зачем спешить, даже если ты об этом мечтал четыре года, если не знаешь ничего о фильме, и, вместо того, чтобы получить вожделенное наслаждение, попасть в противный омут разочарования. Можно в ресторан, но зачем, если с тебя не будут сводить подозрительных взглядов, а точнее — с неглаженной офицерской формы, к тому же сильно отдающей запахом цвели. Из-за этого можно запросто оказаться в камере комендатуры.

Он просто пошел вверх по улице, наслаждаясь весной и запахами, от которых давно отвык. Оказалось также, что он совершенно разучился ходить по тротуарам: спотыкался о такие миниатюрные трещинки и неровности, через которые и по которым мог бы пройти и ребенок, только что научившийся ходить; не мог разминуться с прохожими, и, сталкиваясь с ними, устал от извинений настолько, что у него стал заплетаться язык. Через несколько кварталов он остановился, прибитый к месту все тем же вопросом: зачем? Развернулся и пошел назад. И чем ближе он подходил к больнице, тем неувереннее давался ему каждый новый шаг, и, в конце концов, он вынужден был остановиться, не способный сделать ни единого шага. Саша уставился на синюю табличку "Специализированная психиатрическая больница № 12 МВД Украины по Львовской области", и слезы потекли по его щекам. Он плакал от страха перед прошлым, с которым вновь, по собственной воле, встретился, и от бессилия, невозможности что-нибудь сейчас изменить.