Лариса Петровичева - Крылья ветров (сборник)

Наверняка Степанец выглядел забавно, когда прошёл через клуб, никого не обнаружил, и, выбив дверь кабинета Харина с ноги, вломился внутрь. В кабинете обнаружились: сам Харин, выглядевший так, будто получил только что пресловутую и легендарную клизму из скипидара вёдер на десять, бригада самого Степанца в полном составе, причём выражения лиц его хлопцев мало в чём отличались от физиономии хозяина клуба, и рыжая стервь Голицынская, покойного муженька которой Степанец знал ещё по делам в девяностые, и искренне жалел, что тот умер в собственной постели, своей смертью, а не будучи закатанным в асфальт. Но самым жутким в кабинете было то, что всё – стены, пол, рабочий стол хозяина – было затянуто отвратительной белёсой паутиной, и паутины этой вроде постоянно прибывало.

– Проходи, Сёма, – каким-то мёртвым голосом произнёс Харин. Он искренне старался держаться с достоинством, старался даже в такой ситуации оставаться хозяином положения; что ж, пока это у него более-менее выходило.

А вот Степанец испугался – потому что попросту не мог контролировать ситуацию. Она выходила за рамки здравого смысла и всего того, с чем Степанец привык иметь дело.

– Волыну-то опусти, – посоветовала Голицынская. – Не время сейчас ей махать.

Удивительно, но Степанец послушался. Мелькнула мысль, что с этой шалавой он ещё разберётся – потом. Обязательно. Давно пора.

Но паутина-то откуда?

– Ну что, раз все в сборе, то я начну, – сказала Голицынская и непринуждённо встала с кресла. Паутина скользнула по чёрному лаку её сапог, и – Степанец готов был поклясться всем, чем угодно – отпрянула. Зато по его собственным ботинкам она уже струилась совершенно вольготно. «Меня сейчас вырвет», – подумал Семён.

– Так вот, господа, – рыжая двигалась по загаженному кабинету легко и непринуждённо, словно и не замечала паутины, хотя любая на её месте давно бы вопила диким голосом. – К чему мы тут все собрались… Да к тому, что у меня к вам очень выгодное предложение.

Степанец подумал, что у него тоже есть предложение: разложить Голицынскую на столе, отодрать как следует, а потом пустить пулю в лоб. Самое то.

– Дело в том, что вы совершенно необоснованно преследуете моего хорошего знакомого. И не только моего, но и Кирилла Александровича. Сами понимаете, что нам это не нравится, да и вообще глупо. Ну согласитесь, на кой вам сдался Николаев? Что вам с ним делать?

Молчание было ей ответом.

– Денег с него не стрясёшь. Никаким другим манером не используешь. Так зачем? – Голицынская подошла к Харину вплотную и сняла с лацкана его пиджака почти незаметную паутинку, а затем продолжала совсем другим голосом, в котором не было мягкости и нарочитой вкрадчивости, а позвякивал металл. – Я не знаю мотивов заказчика. Сдаётся мне, что вы тоже не знаете. Тем не менее, прямо сегодня вы, Даниил Олегович, звоните ему и говорите, что отказываетесь от работы. Иначе информация о скуратовской конопле идёт прямиком в Госнаркоконтроль, документы на те сборы, которые вы проводите по средам – в следственный отдел епархии, а на закуску весь ваш клуб будет в этой паутине, чтоб санэпиднадзору не скучать. И не надейтесь, что отделаетесь, как обычно, барашком в бумажке.

– Даниил Олегович, да чего ты её слушаешь! – вспыхнул Степанец. Не бывало такого, чтобы какая-то дура-баба раздавала при нём ценные указания серьёзным людям. – Кто она такая, вообще? Да ты слово скажи, она отсюда не выйдет!

Харин и не взглянул в его сторону.

– Помолчи, Сёма… – пробормотал он. – Лиза, ладно… Мы поняли.

Голицынская ослепительно ему улыбнулась.

– Ну вот и славно. Приятно иметь дело с умными людьми.

И вышла модельной походочкой, дрянь такая.

Уже на улице, усевшись в машину, Лиза открыла сумку, и оттуда высунулся паук с улицы Щорса. Выглядел он неважно, хотя обгоревшая шерсть начала понемногу отрастать.

– А можно мне вернуться? – спросил он чуть не заискивающе. – Там добыча, вкусная добыча… Ни в какое сравнение с тем, что в Подьячево.

Лиза усмехнулась.

– Нет уж, – паук разочарованно вздохнул, и она добавила: – Рано ещё.

А в кабинете Харина всё будто пробудились от тягостного дурного сна. Бригада испуганно смотрела на Степанца, Степанец на Харина – словно хотели спросить: а что такое происходит? Харин, надо отдать ему должное, держался так спокойно, как возможно. И действительно: негоже подчинённым видеть на лице начальства что-то, кроме уравновешенной веры в хороший конец – даже если этот хороший конец основательно погребён под клейкой паутиной.

– Убрать тут надо… – произнёс, наконец, Харин. Никто не шевельнулся, и тогда он произнёс: – Всё в порядке, ребята. Охота продолжается.

Лёжа на огромной кровати-траходроме в конспиративной квартире Каширина, Саша спал и видел сны. Снов было много, они перемежались с реальностью, и наконец он уже не мог понять, снится ли ему или же происходит на самом деле.

Первый сон был самым страшным; после него Саша подпрыгнул на кровати и пробудился, покрытый липким ледяным потом. Отдышавшись, он огляделся: была пронизанная влагой и лунным светом ночь, за окном в бархатной черноте перемаргивались звёзды, и было так тихо, что он слышал биение собственного сердца.

Ему снилась боль.

Саднило разбитые колени и локти, зудела спина и резало глаза.

Свет…

Саша никогда не думал, что свет может причинить такое страдание. Свет бился в зрачках, просачивался под кожу, тёк по векам, растворяя, обесцвечивая, не позволяя дышать.

Белый диск в зените, пустыня – вот куда он попал во сне, и почему-то невероятно ясно понимал, что это финал, и теперь для него не будет ничего другого.

Он корчился на песке, словно полураздавленный червь. Безжалостный круг медленно, с каким-то садистским наслаждением вдавливал его в прах. Саше хотелось кричать, но растрескавшееся горло не в силах было выдавить ни звука.

Больно…

Ему хотелось плакать, но не только от боли. Смятая, изуродованная, искромсанная материя не имела значения, это только тело, а мучения тела, по большому счёту, неважны. В нём было пронзительно пусто. Измятый, вывернутый наизнанку, выпотрошенный дух зиял в нём антрацито-чёрной дырой с запахом крови. Лёжа на песке под палящим солнцем, он падал во тьму, в ночь абсолютного одиночества, бессилия и невозможности исправить, восполнить вырванное с такой жестокостью.

Выхода не будет.

Выхода не будет.

И осознав это, он, наконец, заплакал. И тогда, когда он катался в рыданиях по обжигающему песку, его трясущаяся ладонь загребла горсть пепла и пыли, в которой было ещё что-то.

Он поднял руку к глазам и с трудом разлепил веки. Свет ударил по зрачкам страшной многохвостовой плёткой с вплетёнными в кожу металлическими язычками, но ему удалось увидеть перо.