Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
Я смотрю на доктора на наших занятиях, и вот он – такой же добрый, умный, всезнающий, заботливый. Ну разве мог он так жестоко с кем-то поступить? Я его знаю с самого первого дня. А того мальчишку из западного крыла – даже не пару часов. Жуткий, сумасшедший тип, который рассказывал мерзости и пытался меня убить. Зачем я вообще думаю о его глупостях? Он не заслуживает ни капли доверия. И всё же…
Всё же было что-то в его словах. Он ведь измучен, ему плохо. И всё это творится прямо здесь, в этом доме. Несколькими метрами ниже. И неужели доктор ничего с этим не делает? Да и… сороковой ведь с кем-то пытался меня познакомить.
– …В его тканях нет болевых рецепторов, мозг не чувствует боли. Удали свод и оболочки, воткни в него иглу – и ничего не произойдёт. Ты ничего не почувствуешь. – Доктор указывает на отрисованный им сагиттальный[10] разрез на доске. – И притом мозг – крайне эффективная электрохимическая машина, в которой происходят десятки тысяч параллельных процессов: где ты сидишь, что тебя окружает, какой формы, цвета, текстуры объекты находятся вокруг? Сколько их, чем они пахнут? В какой позе ты сидишь, чего касаешься и что слышишь? Какие звуки складываются в слова и что они значат? Сто триллионов связей, на каждый нейрон до десяти тысяч. Нейроны умеют не только освещать нужное, но и фильтровать лишнее. Чтобы мозг сейчас концентрировался на моих словах, а не на контроле дыхания, форме букв, степени освещённости или цвете столешницы. По сути, всё тело лишь огромная самообслуживающаяся машина рецепторов и обеспечения для сбора информации, которую потом сможет обработать твой мозг. Мозг, – стучит доктор по виску, – это начало и конец всего. Это самая большая наша ценность. И, как всё ценное, оно очень хрупко. Нейроны чувствительны к малейшим нарушениям биохимического гомеостазиса. Они легко умирают и почти не восстанавливаются. Нейроны не делятся, и в среднем каждые десять лет гибнет четыре процента. Мозг – величайшая человеческая загадка… – Доктор… нет, мне уже хочется назвать его наставником, поднимает на меня внимательные глаза и выдерживает короткую многозначительную паузу, затем продолжает: – Которую я всё же разгадал. Всё очень просто – не нужны ни регенерация, ни преодоление предела Хейфлика. Если только заставить стволовые клетки вечно продуцировать самих себя. – Доктор улыбается. – И сегодня особый день. – Он смотрит на настенные часы, ждёт, когда секундная стрелка окажется в зените, а потом поворачивается ко мне. В его тоне слышна непривычная доверчивая мягкость. – Десять пятьдесят шесть. Прямо сейчас ровно год назад я тебя пробудил. Сегодня я передам тебе самое ценное знание, которое у меня есть.
Я немного прихожу в себя, смотрю на его счастливую, но всё же немного печальную улыбку. И вдруг вспоминаю, как он смотрел на меня раньше: как лишённый эмоций объектив камеры. А теперь всё иначе. Мой карман оттягивают жёлуди и пирит.
– Сегодня я передам тебе тайну вечной жизни.
* * *
С ума сойти, он мне настолько доверяет, что посвятил в своё самое главное открытие! Он сказал «величайшее в истории человечества». Открытие, которое способно превзойти систему Коперника и электричество Фарадея. И из всех живых существ – именно мне, и никому больше, никто в целом мире этого не знает!
Не то чтобы мне прямо всё удалось понять, но выходило, что нужно изменить самую основу ДНК, химически переписать организм, заставить бесконечно производить соматические[11] клетки, которые сами к неограниченному делению неспособны. Процесс требует колоссального труда и техники, и потому на создание существ, подобных мне, могут уйти даже годы!
– Всё дело в том, чтобы заставить геном поставлять дифференцированные из стволовых новые клетки туда, куда им раньше было доходить просто не положено. Видишь, как всё просто? – Карандашом доктор указывает через моё плечо на кончик витой спирали молекулы, а я думаю: ну ничего себе, если это просто, то что же тогда тяжело. – Заставить организм вечно обновляться, сохраняя при этом идеальный геном, и от мутаций его будет защищать то, что течёт в тебе вместо крови. На самом деле, в нашем мире куда больше биологически бессмертных организмов, чем смертных… Тяжело в это поверить, да? И всё же это правда. Практически все популяции простейших и бактерий бессмертны. Нас, многоклеточных, по сравнению с ними единицы. Но, – усмехается он, – тут важно именно слово «популяция». Так мы можем предположить, что и человечество как популяция бессмертно, даже если его индивиды – нет. Такой вот парадокс корабля Тесея. Если постоянно заменять детали, будет ли это всё тот же корабль? – Он поднимает брови, заглядывая в моё лицо. – Не знаю, сможем ли мы доказать, что какая-то конкретная клетка совершенно бессмертна. Но если сможем, то приблизимся к пониманию истинного бессмертия.
У меня перед глазами летают схемы онтогенеза; как из одной клетки рождается целый организм, как потихоньку отмирают его малейшие кусочки и заменяются новыми. Доктор рассказывал, что в среднем взрослый человек за год теряет и возобновляет массу клеток, практически равную его собственной. И только ограниченный потенциал деления – тот самый предел Хейфлика – заставляет организм потихоньку замедлять этот процесс: клетке обычно хватает поделиться пятьдесят – шестьдесят раз, прежде чем она начнёт умирать. И чем чаще делится, тем больше копится в ней мутаций. Первыми сдают те, основные клетки которых неспособны делиться[12]: клетки мозга, сердца, печени, почек. За ними мышцы, кости, кожа, пищеварительные органы. Организм уже работает на пределе, больше неспособен эффективно очищаться от собственных отмирающих и дефектных клеток, и они медленно отравляют его, пока наконец он не погибнет.
Доктор также говорил, что в теории делиться вечно могла бы любая клетка, но для этого потребовались бы иные хромосомы, и возник бы риск неконтролируемого деления, порождающего опухоли. И – это же так логично – почему бы тогда просто не заставить клетки подменять самих себя?
– Так, выходит, всё же это не совсем вечная жизнь? – не понимаю я.
– Биологическое и фактическое бессмертие – разные вещи. Биологическое – это показатель графика вероятности смерти за единицу времени при идеальных условиях. А фактическое – когда при любых условиях он равен нулю.
– А вы что, хотите изобрести такое бессмертие? – поражаюсь я. Это ужасно амбициозно.
– Нет, – вздыхает доктор, выпрямляясь. – Пока что я не вижу ни единого шанса его достичь. Я не знаю, возможно ли это вообще. И нужно ли. Мне кажется, что не к бессмертию мы как вид должны стремиться. А к возможности выбирать, когда хотим умереть. – Он поворачивается ко мне.
– А зачем хотеть умирать? – совершенно не понимаю я. – Разве не все виды стремятся к жизни?
– Пока невозможно проникнуть в тайны мышления, и, быть может, смерть в какой-то момент окажется столь же необходимой опцией, как и сама жизнь. И даже если фактическое бессмертие возможно, мне кажется верным решением оставить путь отхода.
О таких вещах мне ещё даже думать не приходилось.
– На мои исследования ушло много времени. И с каждым днём я не молодею. Хоть я и смог оттянуть момент, но моё тело медленно продолжает стареть, как и мозг. – Он задумчиво проводит рукой по обесцвеченным сединой прядям, мелкие пергаментные морщинки собираются вокруг глаз. – И я не знаю, когда окажусь на пороге и больше не смогу себе помочь. К сожалению, рано или поздно этот день настанет. И поэтому мне так нужен преемник. Тот, кто сможет продолжать мои труды. – Он внимательно и долго смотрит мне в глаза. – И теперь, спустя столько лет, я уверен, что это ты.
Всё наконец встаёт на свои места. Вот к чему всё это обучение. И я буквально в ужасе. Я не смогу потянуть такую ответственность! Я понимаю, что впереди ещё долгая подготовка, сейчас я только делаю первые шаги, но… Заменить доктора!
