Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - Петрушевская Людмила Стефановна

А вот эта книга привлекает внимание своей формой, цветом, дизайном еще до того, как ты разбираешь название. Прочный бумажный «Доуверовский» переплет лоснится от множества рук, но еще не утратил своего насыщенного красного цвета — кроме розовой полоски сверху, где коротышка-соседка не защитила его от солнечных лучей. Или маленькая толстая книга с обрезом мраморного рисунка, в кожаном переплете — сафьян мягок, как перчатка, а у корешка слегка потрескался. Или винтажный карманный томик в мягкой обложке, на корешке — замочная скважина, сзади карта, спереди натюрморт: гусиное перо, чернильница и веретено.

Перелистывая книгу — больше ради приятной щекотки, с которой плотные страницы вырываются из-под большого пальца, словно старая колода карт, чем ради знакомства с содержанием, — ты находишь птичье перо, вложенное меж страниц. То ли белое, то ли черное с радужным отливом, а то и сизое — как бы то ни было, ты прижимаешь его большим пальцем к левой странице и принимаешься читать на ходу. Ты любишь начинать книги с середины. Может, тебе нравится угадывать, что там происходит. Может, нравится делать всё не как все. В общем, вскоре ты увлекаешься, хотя страница прыгает в такт шагам под уличными фонарям, и порой в темноте трудно разобрать слова.

Хорошо, что ты в детстве много читал, а то сейчас просто не знал бы, что и думать; не отрываясь от книги, поворачиваешь за угол засаленной улочки — из-под ног взлетает испуганный голубь, роняя перо на асфальт, — и видишь большую пыльную витрину, куда женщина с полностью распухшими руками, точно в пуховых оперных перчатках, тянет туго набитый прочный мешок из бумаги, весь в прорехах, а из них торчит, должно быть, крапива. Но поскольку ты прочел все до одного разноцветные сборники сказок Эндрю Лэнга, даже противную «Оливковую книгу», ты сразу понимаешь — она чья-то дочь и, что еще важнее, сестра, и занята она сейчас долгой, трудной, не всегда благодарной работой — спасает братьев от… Ты инстинктивно вжимаешь голову в плечи от жужжащего вихря воздуха: опять этот голубь.

Женщина копчиком придержала дверь, протаскивая мешок, потом вошла в ярко освещенное помещение, и дверь захлопнулась. Ничего, в большое стеклянное окно все видно, хоть оно и заклеено рекламой. Того, кто прочел много сказок, ничуть не удивляет, что женщина садится у прялки, за которой на стене висят рядком бурые рубашечки из колючей пряжи.

Поскольку ты не только читал, но и жил — много лет ты читал и жил, иногда одновременно, — тебя не удивляет и то, что люди часто повторяют самые неприятные свои переживания. Наверное, по той же причине мы снова и снова рассказываем одни и те же сказки с минимальными вариациями: «Семь воронов», «Семь голубок», «Двенадцать уток», «Шесть лебедей». Удобно, конечно, если оно идет, как ожидалось, но ведь всегда остается шанс — к счастью или к несчастью? — что на этот раз все сложится иначе.

Девушка, явно искусная в домашней работе, умеющая прясть из крапивы нити, ткать из этих нитей полотно, шить из этого полотна рубашки — ну, за шесть лет она точно научится хорошо это делать, — сидит в каменной комнате, и язык у нее тоже каменный. Она молчит уже два года, три месяца и четыре дня. Косой солнечный луч падает через неприкрытую отдушину в толстой стене, греет ей колено, освещает ногу прялки, край корзины с крапивой. Над ними пролетает жук, врезается в корзину и ползет по ней, проползает вокруг по кромке.

Ей приходят дурные мысли. Например:

Всегда ли самопожертвование — благо?

Если бы они с братьями поменялись местами, они сделали бы для нее то же самое? А она хотела бы этого от них?

Как это — летать?

Вот как девушка себе это представляет: она в точно такой же комнате, как эта, у колена корзина с крапивой, она прядет нить. Качает педаль прялки, табуретка чуть-чуть качается и постукивает на неровном полу. Нить тянется из-под пальцев и жжет их. Кожа чешется и горит — конечно, опять новые волдыри, но вот на груди, на попе, на спине, на плечах — это новость. Ее всю жжет, крохотные точки боли взрываются, будто все волдыри разом решили прорваться. Все ее поры теперь — игольные ушки, сквозь которые проходит нить, или ткань, сквозь которую проходит игла, а сама она — словно солнце на старинных картинах — шлет во все стороны яркие лучи. Только сейчас сквозь ее кожу лезут птичьи перья. Розовато-серые, влажные, свитые тугими кудрями, на воздухе они распрямляются, быстро высыхают и белеют, вот уже она вся в перьях, а ноги сжимаются, твердеют, усыхают. Она легко выступает из воротника своего вдруг ставшего гигантским платья. Могучая сила тянет ее за пальцы, вытягивает их — и вот вместо них из ладоней и запястий торчат длинные перья, такие же сильные, как некогда пальцы. Девушка сжимает губы, чтобы не закричать, все лицо надувается и тоже вытягивается. Она все-таки кричит — и, изумившись рвущимся из горла звукам, расправляет крылья и бросается в окно, в порыв неба.

Она прядет еще быстрее, чтобы наказать себя за такие мысли. Колесо стучит. Веретено вертится. Через пальцы течет крапива. Боль нестерпима. Руки ее — уже больше не руки, а два пламени, или две звезды, или два поющих голоса.

Концептуалистке снятся два типа сна о полетах. Одни о том, как она плавает в воздухе, отчаянно дергая ногами, словно лягушка, но ей удается лишь на несколько футов оторваться от убийцы, а та хладнокровно ждет, пока она выдохнется. В других концептуалистка с разбегу плавно отталкивается от земли, поднимает ноги и легко устремляется вверх и прочь. Парит без всяких усилий, все небо открыто ей; но вдруг нападает страх — это не взлет, а падение вверх, она слишком высоко и уже не может вернуться на землю, к убийце… там, далеко внизу, только та и помнит о концептуалистке, но и убийца уже опускает голову, бросив следить за исчезающей в небе точкой, и плетется домой с лопатой на плече, предвкушая ужин.

За стеклянной стеной галереи в большом городе концептуалистка сидит у прялки и прядет из крапивы длиннющую нить, сидит за ткацким станком, ткет из этой нити полотно для рубашечек.

Пять с половиной уже готовы. На них ушло пять с половиной лет. Поначалу у нее была масса зрителей. Не поверите, до чего шикарно они выглядели и как громко обсуждали ее прялку, ткацкий станок, крапиву, волдыри, ее терпение. Только что бы ни говорили они, концептуалистка не отзывалась и не улыбалась. Это тоже обсуждали, улыбаясь и качая головами: им-де было б легче шесть лет прясть из крапивы нить, ткать из нити ткань, шить из ткани рубашки, чем шесть лет молчать и ни разу не улыбнуться. Так, должно быть, и есть, думала концептуалистка, перекусывая зубами нитку.

Затем поток схлынул. Хозяева галереи, у которых имелись интересы в Буэнос-Айресе, Барселоне, Гонконге, Санкт-Петербурге, Стамбуле, надолго уехали по делам. Ее агентесса больше не звонила. Окна покрылись пылью и потеками дождей. Их заклеили целым рядом плакатов бурлеска: в вихре невероятно длинных светлых волос танцует женщина, голая, что креветка. Потом стали клеить объявления, и на ветру затрепетала бахрома телефонных номеров: ПРОПАЛО КОЛЬЦО, ПРОПАЛА СОБАКА, ПРОПАЛ РЕБЕНОК.

Иногда заходит женщина с серебряными руками, приносит груши.

Концептуалистка смотрит, как солнце ползет по пыльному стеклу, а пальцы ее щиплют и треплют. Порой свет пересекает крылатая тень.

Он сидел на краешке моей кровати. Я стоял перед ним на коленях, уткнувшись ему в ноги, и вдруг этот… ветер.

Перья потом были везде — в простынях, в обуви. Одно маленькое, такое хорошенькое, завитое, плавало в стакане с водой.

У него огромный выпуклый лоб, как у Эдгара Аллана По, и тонкие губы. Маленькие круглые глазки, одно плечо выше другого. Так что он не красавец, нет. Я его позвал на одну ночь, но теперь все время думаю об этом. О крыле, бьющем. О полете.