Дэннис Крик - Судьба вампира

Хватка ледяного воздуха стала невыносимой. Дышалось все труднее, но это кажется совсем не касалось братьев-близнецов. Один из них продолжал улыбаться, в то время как второй… кстати, где был тот второй парень?

В момент, когда Эдди Вис задавал себе этот вопрос, он уже чувствовал укол. Острый скачок боли в заднюю часть шеи, аккурат между вторым и третьим шейными позвонками. Но укол оказался неприятным только сначала. А потом боль превратилась в опоясывающее удовольствие, растекшееся по всему мышечному корсету.

Вниз по спине прокатилась волна успокаивающего холода, и когда один из вампиров вытащил клыки из окровавленной плоти, Эдди Вис уже не дышал.

Менкар/Сезон крови

Первое, что он почувствовал после пробуждения, была любовь.

Щемящее томление в усталом сердце, которое не билось.

Потом он открыл глаза.

Откровение, явившееся ему сразу после этого, было самым сильным впечатлением за всю его жизнь, ибо тьма, застившая мир все эти годы, исчезла.

Ощущение от созерцания солнечного света, затапливающего большую часть его спальни, было непривычным и даже несколько болезненным. Уголки глаз нестерпимо жгло. Когда он пытался моргать, отяжелевшие веки поднимались с трудом, будто были налиты свинцом. Но его не оставляло чувство, что скоро это пройдет. Пройдет, как только он привыкнет к свету.

Воодушевленный этим, он поднял голову и осмотрелся.

Свет пробивался сквозь единственное окно, падал на просторную кровать с резным изголовьем, над которым висело деревянное распятие.

— Уже утро? — спросил он, впервые увидев свою сестру.

Худая брюнетка с приятным лицом сидела на краю кровати, положив руку на одеяло.

— Уже почти день, — сказала она и улыбнулась.

— Что случилось со мной?

— Не знаю. Я надеялась, ты сможешь ответить мне на этот вопрос. Когда я тебя увидела, ты шел от озера без трости один, как будто видел перед собой дорогу. Ты сам зашел в дом и исчез в своей спальне, — она коснулась рукой его лба. — Такой холодный. Ты не заболел?

Он присел, упершись локтями в изголовье кровати.

— Я всегда знал, что у тебя теплые, нежные руки, но не знал, что у тебя такие добрые глаза и такие симпатичные ямочки на щеках, — его лицо засияло от счастья. — Я делал выводы лишь по голосу.

Поначалу он подумал, что его сестра лишилась дара речи. Она беззвучно шевелила губами, пытаясь произнести какое-то слово, и только после двух или трех ее безуспешных попыток он понял, что она хотела спросить его: «как?».

— Да, я могу видеть. Не спрашивай меня, каким образом я обрел зрение, я и сам не знаю, — соврал он и удивился, как ловко у него это вышло. Он почти поверил сам себе.

— Что ты чувствуешь?

— Наверное, это похоже на чувства ребенка, который за одно мгновение преодолел расстояние в несколько лет. Только-только он учился ходить, а теперь разумно мыслит.

— Невероятно… Это настоящее чудо, Люций, — она повернулась к распятию. В следующую секунду он догадался, что она собирается делать.

Присев на колени у кровати, она воздела руки вверх и зашептала.

— Спасибо тебе, Господи… Я так долго молилась за него, так долго… И вот, наконец, мои молитвы услышаны!

Люций ступил на пол.

Ходить по деревянному паркету, видя каждую дощечку под ногами, было совершенно новым, необычным ощущением. Люций вновь вернулся в своих мыслях к чувствам ребенка, который делает первые шаги.

Его ступни соприкасались с лакированным дубом сотни раз до этого, но в это утро эти касания были легки и невесомы, как никогда прежде.

Он смотрел на казалось бы такие знакомые предметы, и не мог поверить в их существование. Вот шкаф. Такой старый и обшарпанный, он выглядел, как древнее ископаемое, и вызывал улыбку. Вот стулья. Два близнеца из вишневого дерева с мягкими спинками. Вот низкий круглый столик, за которым он просиживал долгие часы в одиночестве, рождая в муках творчества рифмованные строки. А вот и тумба, такая массивная, такая толстая, словно надутый индюк. На ней он обычно оставлял свои блокноты, к утру исписанные вдоль и поперек.

Здесь все было другим. Для него открылся целый мир в новом ярком свете, хранить который теперь он будет вечно. Краски, эти дивные поющие краски… Господи, сколько времени пропало даром, когда он не мог видеть эти бьющие по глазам цвета! Сколько бездарно проведенных часов в кромешной темноте! И сколько надежд, безвестно потонувших в черном облаке печали, незримо нависавшим над всем тем, чего он не видел раньше.

Какое счастье, что теперь все это позади. И какая же все-таки есть высшая справедливость в том, что, несмотря ни на что, он дождался своего часа.

— Я сейчас же бегу по домам рассказывать соседям о чуде, случившимся с моим братом! — Камелия кинулась к двери, но поэт остановил ее.

— Стой, — сказал он. — Бог здесь ни при чем. И рассказывать о моем чудесном прозрении никому не нужно.

Девушка остановилась у порога. Люций увидел слезы на ее глазах. — Но почему?

— Это мое решение, и я не собираюсь тебе его объяснять. Я знал, я всегда знал, что мой час настанет, и мне обязательно повезет. И вот он настал. И я хочу сохранить это в тайне.

— Ты хочешь скрыть такое чудо, Люций? Это ведь кощунство. Люди должны знать, какую силу имеют молитвы.

— Тут дело не в твоих молитвах. Не бог помог мне.

— Не бог? Ты не ведаешь, что говоришь. Кто, кроме бога, способен исцелить от слепоты?

Впервые Люций подумал о том, что на самом деле и не знает, кем является Венегор. Он мог быть кем угодно. И самим Дьяволом во плоти, и простым кровопийцей, пусть даже самым древним на земле.

— Один человек помог мне. Не спрашивай меня, кто он и откуда. Я и сам не знаю.

Я просто закрыл глаза и представил себе звездное небо. А когда открыл их, увидел его воочию. Случилось невероятное. Торжественное спасение отверженной души!

Miraculum, nihil aliud![1]

Назови как угодно, только не трепи кому попало. Это не их дело. Никто не должен знать о том, что я прозрел.

— Ты боишься, что если я расскажу об этом кому-нибудь, то зрение вновь покинет тебя?

Он размышлял ровно секунду, прежде чем ответить.

— Да, — снова соврал он и затаил надежду на то, что было бы неплохо заставить ее думать именно так.

Вернуться к озеру было его первым желанием после разговора с сестрой. Он понимал, что передвигаясь без помощи трости, с собакой, идущей рядом без привычного поводка, он рискует привлечь к себе излишнее внимание. И все же он решился на столь отчаянный поступок, ведь вновь хвататься за деревянную рукоятку опостылевшей палки или сжимать в руке проклятый поводок он не согласился бы ни за что на свете.