Матерь Тьмы - Фриц Ройтер Лейбер
Франц пробормотал:
– Растопила напряжение… Ослабила и вовсе убрала депрессию… Ноты взлетают, как искры… Знаешь, Гун, все это, не знаю почему, вновь приводит мне на ум тот шредер, который ты показывал мне сегодня утром.
– Шредер? – удивился Сол.
Франц в нескольких словах объяснил, в чем дело.
– Об этом ты мне не рассказывал, – обратился Сол к Гуну.
– Разве? – Гун, улыбнувшись, пожал плечами.
– Несомненно, – сказал Франц почти с сожалением, – представление о том, что музыка полезна для сумасшедших и усмиряет буйные души, восходит к глубокой древности.
– По меньшей мере ко временам Пифагора, – согласно кивнул Гун. – Две с половиной тысячи лет назад.
Сол задумчиво покачал головой:
– То, что сделала Кэл, заходит куда дальше обычного музыкального воздействия.
Тут в дверь резко постучали. Гун открыл. Фернандо просунул голову в комнату, вежливо кивнул, широко улыбнулся Францу и произнес вопросительным тоном:
– Шахматы?
11
ФЕРНАНДО БЫЛ хорошим шахматистом. В Лиме он числился среди сильнейших любителей. Они уже сыграли две напряженные продолжительные партии, что отлично помогло Францу занять утомленные к вечеру мозги, а также осознать, насколько он физически вымотался во время своего восхождения на холм.
Время от времени он мимолетно возвращался мыслями к «белой магии» Кэл (если то, о чем рассказывал Сол, можно было так назвать) и к черной магии (существование которой даже менее вероятно), во владения которой он вторгся на Корона-Хайтс. Еще он жалел, что не обсудил с Солом и Гуном оба случая подробнее, но сомневался, что после его ухода они продолжили прежнюю тему. Как бы там ни было, он увидит их обоих на концерте завтра вечером – когда он уходил, они, вслед, попросили занять для них места, если он придет раньше.
Уходя, после того как закончилась вторая партия, Фернандо указал на доску и спросил:
– Mañana por la noche?[16]
Настолько-то Франц понимал испанский. Он улыбнулся перуанцу и кивнул. Если завтра что-то помешает сыграть в шахматы, он всегда сможет известить своего партнера через Доротею.
Он спал как убитый и не запомнил ни одного сна.
Проснувшись, Франц ощутил себя совершенно отдохнувшим, с ясным и острым разумом – в общем, обладателем всех преимуществ хорошо выспавшегося человека. Вчерашней заторможенности и неуверенности как не бывало. Все вчерашние события он помнил в мельчайших подробностях, но уже без эмоциональных обертонов возбуждения и страха.
Созвездие Ориона, облокотившегося на его окно, говорило, что приближается рассвет. Девять его ярких звезд складывались в угловатые, наклоненные песочные часы, с которыми соперничали меньшие по высоте и более тонкие часики, образованные девятнадцатью мигающими красными огнями телебашни.
Франц поспешно сделал себе маленькую чашечку кофе, воспользовавшись очень горячей водой из-под крана, надел тапочки и халат, взял бинокль и тихонько пошел на крышу. Все его чувства были обострены. Черные окна шахт и черные двери без ручек заброшенных кладовок выделялись так же отчетливо, как двери занятых жильцами комнат, и старые, много раз перекрашенные перила, на которые он опирался, поднимаясь.
В каморке на крыше его фонарик высветил из тьмы лоснящиеся провода, горбатую глыбу электромотора и бесстрастно замершие короткие железные руки многочисленных реле, которые грубо разбудят и заставят с громкими щелчками и жужжанием перескакивать с места на место, как только кто-нибудь внизу нажмет на кнопку. Зеленый карлик и паук.
Снаружи резвился ночной ветер. Ворвавшись в шахту, он приостанавливался, сбрасывая вниз (по инерции) по горсточке мелкий гравий. Франц прикинул: тихий шорох с глухими жестяными обертонами доносился снизу почти через три секунды после каждого порыва. Да, так оно и должно быть: около восьмидесяти футов. Было также приятно думать о том, что он бодрствует и имеет совершенно ясную голову, в то время как большинство еще спит крепким сном.
Он вскинул голову и посмотрел на звезды, усеивающие темный купол ночи, словно крошечные серебряные гвозди. Для Сан-Франциско, где обычны туманы, дымка и смог, приходящий из Окленда и Сан-Хосе, ночь была просто идеальной для того, чтобы разглядывать небо. Горбатая луна зашла. Франц с любовью изучал выдуманное им сверхскопление очень ярких звезд, которому он дал название Щит: шестиугольник, охватывающий небо, вершинами которого являлись Капелла на севере, яркий Поллукс (рядом с ним Кастор, а в последние годы еще и Сатурн), маленькую собачью звезду Процион, Сириус (самый яркий из всех), голубоватый Ригель в Орионе и (снова поворачивая к северу) красно-золотой Альдебаран. Достав бинокль, он задержался взглядом на золотом рое Гиад вокруг Альдебарана и перешел к находящемуся уже снаружи Щита, у самого края, крошечному голубовато-белому ковшику Плеяд.
Вечные, неизменные звезды соответствовали утреннему строю его размышлений и укрепляли его. Он снова посмотрел на склонившийся Орион, затем перевел взгляд на вспыхивающую красным телебашню. Под ним лежал Корона-Хайтс, казавшийся черным горбом среди городских огней.
К нему пришло воспоминание (кристально ясное, как все воспоминания, приходившие в эти дни в первый час после пробуждения) о том, как, впервые увидев ночью телебашню, он вспомнил строчку из рассказа Лавкрафта «Скиталец тьмы», где герой рассматривал другой зловещий холм (Федерал-Хилл в Провиденсе) и видел, как, «придавая ночному пейзажу гротескный вид, вспыхивал красный маяк Индустриального треста». Когда он впервые увидел башню, то подумал, что она хуже, чем гротеск, но теперь (как странно) она оказывала на него почти такое же успокаивающее действие, как звездный Орион.
«Скиталец тьмы!» – произнес он про себя и беззвучно рассмеялся. Вчера он сам пережил наяву часть рассказа, который можно было бы назвать «Соглядатай с вершины». Чудеса, да и только.
Перед тем как вернуться к себе, он наскоро осмотрел темные прямоугольники и узкие пирамиды небоскребов центра города, которые так ужасали старину Тибо; на верхушках высочайших из них горели свои собственные красные огни.
В комнате Франц приготовил еще кофе, на сей раз воспользовавшись плиткой, положил туда сахара и добавил молока из пакетика. Затем он устроился в постели, решив использовать свою утреннюю свежесть мыслей, чтобы разобраться с вопросами, которые накануне остались совсем неясными. Невзрачная книжка Тибо и потертая тетрадка-дневник цвета чайной розы уже превратились в голову пестрой Любовницы Ученого, лежащей рядом с ним у стены. К ним он добавил толстые черные прямоугольники «Изгоя» Лавкрафта и «Собрание рассказов о призраках» Монтегю Родса Джеймса, а также несколько пожелтевших старых экземпляров «Weird Tales» (какие-то пуритане сорвали с них аляповатые обложки), содержащих рассказы Кларка Эштона Смита, переложив на пол, чтобы освободить место, несколько ярких журналов и разноцветных салфеток.
«Ты выцветаешь, дорогая, – бодро обратился он к ней в мыслях, – выбираешь все более скромные цвета. Подбираешь погребальный убор?»
Потом он некоторое время неторопливо и вдумчиво читал «Мегалополисомантию». Видит Бог, этот старикан умел «зажигать» в очень даже научном стиле. Вот хотя бы:
Какой ни возьми конкретный период истории, всегда существовала
