Стивен Кинг - Исход (Том 1)

И все же Абигайль была испугана и стыдилась такой интимной близости с землей, летом и растущей жизнью, потому что она не была одна. Он был здесь, рядом с ней, в двух рядках справа или слева от нее, пробираясь позади пли чуть-чуть впереди. Его пыльные ботинки вонзались в плоть земли, причиняя ей боль. Темный мужчина был здесь, он усмехался в ночи, как грозовая молния.

А затем он заговорил, впервые заговорил вслух, и она увидела его тень, отбрасываемую в лунном сиянии, высокую, сгорбленную, гротескную, падающую на рядок, по которому она шла. Его голос напоминал ночной ветер, стонущий среди высохших стеблей кукурузы в октябре, как шуршание самих этих остатков стеблей, когда кажется, что они сами рассказывают о своей кончине. Это был очень вкрадчивый голос. Это был голос рока, погибели, смерти:

— Твоя жизнь в моих руках, старуха-мать. Если ты молишься Богу, попроси Его, чтобы Он забрал тебя прежде, чем ты услышишь мои шаги позади себя. Не тебе доставать музыку с небес, не тебе добывать воду из камня, запомни: твоя жизнь в моих руках.

А потом она проснулась, проснулась за час до рассвета, и сначала ей показалось, что она описалась в постель, но это была только ночная сырость. Ее высохшее тело содрогалось, каждая клеточка молила об отдыхе.

— Господи Милостивый, пусть минует меня чаша сия.

Господь не ответил ей. Только ранний утре нн ий ветерок легонько постукивал в рассохшийся оконный переплет. Матушка Абигайль встала, развела огонь в старенькой печурке и поставила на плиту кофейник.

В следующие дни ей предстояло много работы, потому что она ожидала гостей. Хотелось ей спать, или нет, уставала она или нет, но она не была человеком, пренебрегающим компанией, и не собиралась становиться таковым. Но делать все лучше медленно, иначе она может забыть что-то — она о многом забывала теперь — или перепутать.

Первое — нужно было сходить в курятник Адди Ричардсон, а это было очень далеко, четыре или пять миль. Она поймала себя на мысли, уж не собирается ли Бог послать ей орла, чтобы пролететь эти четыре мили, или направить к ней Илию на его огненной колеснице, чтобы подбросить ее по пути.

— Богохульствуешь, — осуждающе сказала она сама себе. — Господь даст силу, а не такси.

Когда были вымыты ее несколько тарелок, она надела башмаки и взяла палку. Даже теперь старая женщина редко пользовалась ею, но сегодня та понадобится матушке Абигайль. Четыре мили туда, четыре мили обратно. Лет в шестнадцать она могла бы порхнуть, туда и пробежать обратный путь, но эта благословенные шестнадцать остались далеко позади.

Старушка пустилась в дорогу в восемь утра, надеясь добраться до фермы Ричардсонов к полудню и переждать там самые жаркие часы. Потом она найдет в себе силы забить несколько кур, а в сумерках отправится обратно. Она не вернется домой до наступления темноты, и от этой мысли матушка Абигайль вспомнила о своем сне, но тот темный человек был еще очень далеко. Ее же гости были намного ближе.

Шла она очень медленно, даже медленнее, чем (так она чувствовала) могла идти, потому что даже в полдевятого утра солнце было уже жарким и мощным. Абигайль не сильно потела — на ее костях осталось не так уж много плота, которая могла бы испускать влагу, — но когда она добралась до почтового ящика. Гуделлов, ей понадобился отдых. Она присела в тени дерева и съела несколько фиников. И следа нет ни орла, ни колесницы. Матушка Абигайль хихикнула, затем поднялась, стряхнула крошки с подола своего платья и отправилась дальше. Да, никакого такси. Господь помогает тем, кто сам помогает себе. Но все равно она чувствовала, как все ее суставы ноют, она знала, какой концерт они устроят ей сегодня ночью.

Старушка все сильнее налегала на палку, хотя и боль в запястье начинала давать о себе знать. Ее башмаки, отделанные желтой кожей, покрылись пылью. Лучи солнца падали прямо на нее, и по мере того, как время шло, тень ее становилась все короче и короче. В это утро матушка Абигайль увидела больше диких животных, чем за всю свою жизнь: лису, енота, дикобраза. Повсюду были вороны, они каркали, кружили в небе. Если бы она слышала, как Стью Редмен и Глен Бейтмен обсуждали причудливость — им это казалось причудливостью, — с которой супергрипп уничтожал одни виды животных, оставляя другие в покое, она рассмеялась бы. Он уничтожил домашних животных и оставил диких, это же так просто и ясно. Некоторые виды домашних животных были сохранены, но и это было общим правилом — болезнь унесла людей и их лучших друзей. Грипп уничтожил собак, но не тронул волков. Потому что волки были дикими, а собаки нет.

Огненный шнур боли вонзился в ее бедра, под колени, в лодыжки, в запястья, которыми она опиралась на палку. Она шла и разговаривала со своим Господом, иногда мысленно, иногда вслух, не видя в этом особой разницы. Матушка Абигайль снова стала вспоминать свое прошлое. Конечно, 1902 год был самым лучшим. После этого время, казалось, ускорило свой бег, страницы некоего огромного календаря переворачивались без остановки. Жизнь тела прошла так быстро… как же оно могло так устать от жизни?

У нее было пятеро детей от Дэвида Троттса, одна из них, Мейбл, поперхнувшись кусочком яблока, умерла на заднем дворе старого дома. Абби развешивала белье, завернула за дом и увидела ребенка, лежащего на спине, вцепившегося в горло и посиневшего от удушья. Она наконец-то вытащила этот кусок яблока, но к тому времени маленькая Мейбл была уже застывшей и холодной, единственная девочка, рожденная ею, и единственный ее ребенок, умерший от несчастного случая.

Теперь матушка Абигайль отдыхала в тени забора фермы Науглерсов, а в двухстах ярдах впереди грунтовая дорога уступала место гудронированному шоссе — это было то место, в котором Фриментл-роуд переходила в Полк Каунти-роуд. От жары над шоссе поднималось марево, а над горизонтом словно разливалась ртуть, сверкающая, как вода в миражах. В жаркий день всегда видна эта ртуть на самом горизонте, но невозможно добраться до нее. Или, по крайней мере, она никогда не добиралась.

Дэвид умер в 1913 году от простуды, не слишком-то отличающейся от этой, которая унесла столько жизней. В 1916 году, когда ей было тридцать четыре, Абигайль вышла замуж за Генри Хардести, чернокожего фермера из округа Уилер на севере. Он специально приезжал, чтобы сделать ей предложение. Генри был вдовцом с семью детьми на руках. Все они, кроме двоих, уже выросли и разъехались кто куда. Генри был на семь лет старше Абигайль. Он подарил ей двух мальчиков, пока его трактор не опрокинулся и не убил его в конце лета 1925 года.

Через год после этого она вышла замуж за Нейта Бруса, и люди сплетничали по этому поводу — о да, люди сплетничали, как они любили почесать языками, вроде бы им больше нечего было делать. Нейт был наемным работником на ферме Генри Хардести, и он стал для нее хорошим мужем. Возможно, не таким нежным и мягким, как Дэвид, и уж, конечно, не таким упрямым, как Генри, но все же хорошим мужчиной, который чаще всего поступал так, как она говорила ему. Когда женщина переходила определенный возрастной рубеж, приятно было осознавать, кто держит все в своих руках.