Вадим Назаров - Круги на воде

Краснов, – сказала Марина – как ты думаешь, на небесах бывают заморы? Вообрази себе: белый Ангел врезается в желтый столб заводского дыма, падает на облако, а там все уже темным-темно от неживых крыльев.

Она говорила медленно, не столько напирая на слова, сколько подчеркивая паузы. Доктор знал, к чему этот театр, он сел рядом с Мариной, обнял за плечи, чмокнул в висок.

Ну что, поехали? – сказал доктор.

Посидим до пятой вороны, – сказала Марина, – и отправимся, хорошо?

Боже мой, – подумала Марина, – стоило мне пять лет назад сделать вот так рукой, и была бы я теперь Краснова, и был бы у меня дом в Юкках, соль на губах и белый рояль в зарослях декоративного дрока.

Марина засмеялась и поцеловала доктора.

Ее поцелуй был подобен тому, как ласточка утоляет жажду, срывая в полете каплю с волны.

Она смотрела, прищурившись, как ветер забивает в волны серебряные гвоздики, искала слово, чтобы описать сложносоставное облако, считала ворон, видела, как самолеты нарезают в небесных полях длинные белые борозды, и Архангелы, словно в отместку, кидают в них семена первого снега, и вдруг вспомнила, словно вышла из тени на свет, что брат давно должен был бы появиться, да не появляется.

Трубка Краснова не работала, и Марина заторопилась домой. В прихожей, не закрыв дверей, набрала справочную аэропорта и безвольно опустилась на пол. Ее давешний сон настойчиво прорывался в явь, пятном проступал сквозь ткань дня, торчал из его мешка острым шилом.

О ком ты плачешь, женщина,Об умершем сыне?Нет, оставьте меня в покое, еще рожу.О ком ты плачешь, женщина,О погибшем муже?Нет, не прячьте ремень и бритву,Найду другого.О ком же тогда ты плачешь?О том, кто роднее отца, сына и мужа,О брате,Другого нет, и негде взять.

Марина выставила доктора, выключила радио, села, закутавшись в одеяло, и тихонько заскулила. Она боялась пропустить звонок диспетчера, который обещал связаться, как только пассажиры в Хельсинки пройдут перерегистрацию. Дурацкая мысль вертелась, как муха, отвлекала – вместо того, чтобы посыпать голову пеплом, стоит покраситься.

Со слезами из глаз вытекали воспоминания, капали в чашку с чаем, плавали на поверхности, как пенка на молоке:

Отец взял ее на плечи, а за руку ведет другого ребенка, идти по скошенному полю колко, ребенок плачет;

Она плавает в заливе, залив мелкий, она трется о стиральную доску песка загорелым телом, воспламеняется и не хочет вылезать, а с берега уже машут;

Ослепшая женщина бредет выжженной степью, на спине качается люлька, на кургане замерли всадники, один указывает на женщину серебряной рукоятью плети.

Марина поняла, что вышла за пределы своей памяти и кто-то другой плачет ее глазами. Тут зазвонил телефон, и заговорил на хорошем русском голландский фотограф.

Прошу простить за вторжение, но, кажется, я могу помочь вам в поисках брата. Кроме того, у меня к вам есть и профессиональный интерес. Давайте встретимся.

Давайте, – сказала Марина.

Где и когда? – спросил фотограф.

У меня, сейчас, – и продиктовала адрес.

Фотограф оказался довольно молодым человеком азиатской наружности, предположительно индусом. Он вошел без приглашения, едва она отворила дверь, и рой насекомых влетел вместе с ним в прихожую, как облако пара с мороза. Марина не успела удивиться, как жуки превратились в рисунки на обоях, богомолы – в трещины на потолке, а бабочки – в наклейки на холодильнике.

Индус поставил на пол тяжелый рюкзак, снял ботинки и остался босой, на левой ноге у него не было трёх пальцев.

Если вы поставите воду, я угощу вас кофе. Еще ведь не слишком поздно для кофе, не так ли?

Марина пожала плечами и отправилась на кухню.

Отчего вы не спросите про мой русский? – бросил ей вслед индус. – Здесь он всех удивляет. – И не дождавшись ответа, продолжал: – У меня по всему миру дальние родственники, и я выучил языки рассеяния, на которых они говорят.

Сколько воды? – спросила Марина не очень-то приветливо. – Хватит две чашки?

О, позвольте я сам, – заквохтал индус, – во всяком деле есть секреты, сколько наливать, словами не скажешь.

Марина заметила, что у гостя из кармана джинсов торчит желтая кость.

Что это? – спросила Марина.

Ослиная челюсть, – ответил фотограф, – мой талисман.

Слова его то обгоняли друг друга, то трескались и тонули на вдохе. Плыли по речи, как лед по реке. Интонация постоянно менялась, но что-то в голосе казалось Марине мучительно знакомым. Так бывает – даже кончики пальцев чешутся от ощущения, что вот-вот узнаешь, да никак.

Ангел Помаил заметил, что нить, связующая его с Мариной Симоновой, ослабла, и явился проведать барышню. Он, как атлант, стоял под соседским балконом, и когда на улице стало тише, заглянул в окно.

Оперение Ангела из синего стало алым. Он увидел Каина, что крутился у плиты, сыпал в кофе зерна белого перца и тмина и читал в запотевшем зеркале имена, что хозяйка раньше написала мизинцем. В бороде у него торчали отравленные иглы. Помаил ощутил в руке приятную тяжесть меча и сложил пальцы в знак гнева.

Но Господь, как известно, запретил трогать Адамова первенца, запрет был написан у Каина на веках, и моргал он в два раза чаще обычных людей.

Каин почувствовал приближение Ангела, потому что:

– внезапно захотел спать,

– время качнулось и потекло назад, и он вдруг вспомнил, что однажды уже был здесь, стоял у этой плиты и так далее…

– услышал звук, называемый коканием, словно спящий шепчет что-то невнятное за спиной, или шумит море сквозь шелест леса, или сверчок запел в голове.

Каин обрадовался и испугался. Он вытащил из бороды ледяную иглу и помешал ею в кофеварке. Помаил пристально следил за ним с купола Андреевского собора, когда в кухню вошла Марина. В руках у нее был почерневший от новостей телефон:

Пассажир Симонов в Хельсинки не прибыл.

Не волнуйтесь, пожалуйста, не губите себя, – заторопился индус – он жив, я знаю, где он. Присядьте, выпейте кофе, он жив, спросите хоть у того, – Каин кивнул в сторону окна. Марина подняла глаза и увидела над красной крышей зелёную звезду. То был Алголь, генератор тьмы.

Марина перекрестилась. Индус заморгал, передал ей чашку. Кофе и в самом деле был хорош. «Откуда такой в Голландии?» – спросила Марина, не в силах понять, где кончается аромат и начинается вкус, столь тонка была грань.