Раиса Крапп - Ночь Веды

В избушку вернулась, над Иваном склонилась, в бледное безжизненное лицо всмотрелась с мукой сердечной.

— Любый мой… я скоро… дождись…

Наклонилась низко, губами едва слышное дыхание поймала, прикоснулась своими губами к его, сухим и горячим. Сглотнула слезы, еще раз окинула взглядом лицо любимого. «Ах, если б могла я от смерти тебя заговорить!..» Повернулась и вышла быстро.

Боялась Алена, что заплутает в ночных лесах — в темноте-то все иным представляется, ночь-оборотень меняет все. Да и не была Алена ни разу у того омута, даже с Велиной, хоть вроде все дальние и ближние места вдвоем ни по одному разу исходили… Теперь Алена совсем одна была, наедине с ночью, лесом, с тревогами своими. Даже луна отказалась спутником ей быть — поспешно закатилась, задернулась плотными, темными облаками. Мрак владел миром, и кажется, ничего кроме него и не было боле: леса стояли, будто немые — и филин не ухнет, и волки не взвоют, даже листья не залепечут. Живности лесной ночной Алена как-то и не боялась. Толи верила, что до омута невредимой доберется, толи страха бесполезного до себя не допускала. Дороги не знала и не видела — то через луга бежала, то вдруг в чащобе сплетенной оказывалась и рвалась напролом, оставляя на сучках клочья одежды. Куда рвалась, бежала куда? А в ту сторону, куда глядеть опасались, ежели об Русалочьем омуте речь заводилась. Вот в ту сторону теперь и торопилась Алена.

Как ни сбилась, кружить не начала — подивиться можно. Только вдруг, сквозь тяжелые, колючие еловые ветви продравшись, очутилась на узкой полоске берега.

Лежал перед Аленой омут. Недвижная водяная гладь лоснилась странным черным маслянистым блеском. Показалось Алене, что это глаз, и смотрит он на нее с холодным бесстрастием, без удивления и любопытства. Спине холодно стало, так, будто кто сзади встал, и дыхание его промозгло было, как осеннее ненастье. Нестерпимо оглянуться потянуло, но Алена вперед, к кромке воды шагнула.

— Вот, пришла я до сроку… Беду свою тебе принесла и надежду последнюю… О помощи молю… Пособи, надоумь…

Не всплеснет вода, и даже камыши молчат — все запечатано страхом, оцепенело, и только она один на один не то с омутом лесным, не то с чем-то живым и непостижимым.

Алена на колени опустилась.

— Прости, не гневайся, что тревожу в неурочный час, только мне больше не к кому. Горе дорогу указало. Откликнись на мольбу мою, услышь и помоги. Научи, как спасти мне Ивана?

Алена — вся слух, всеми чувствами своими ловит малейший знак ответа. Только нет ответа.

— Веда! Госпожа моя! К тебе зову! — себя не помня, роняет отчаянные слова Алена. — Если любимого спасти не могу, зачем мне дары твои?! Куда сила моя делась? Знаю, много прошу и отплачу, чем пожелаешь, что спросишь. Помоги! Не испытывай меня так страшно! Неужто Яринова свора в благополучии пребывать должна, неужто доброму да светлому нет уж места в этом мире?!

Падают слова в воду, свинцовыми горошинами тонут… А отклика нету. Отчаяние сжало сердце Аленино — все зря. Придумала она себе, будто нашла для Ивана последнее средство… Обманулась с готовностью… Легла Алена на траву и впервые дала волю отчаянию и слезам. Плакала долго и горько. Потом лежала без сил, будто со слезами вся жизнь из нее излилась, в землю ушла — так бы и осталась насовсем тут лежать…

К чему вернется? Вдруг не дождался ее Иванко?.. Или ждет? Обещалась ведь скоро! Тяжело поднялась Алена — вся беда ее теперь на ней одной повисла, никто разделить не захотел. Склонилась над омутом — лицо омыть. Странная блестка взгляд притянула. Как будто монетка серебряная лежит на дне и сквозь толщу темной воды блестит. Только говорили, что у омута этого дна не было. Сразу от берега круто вниз шло, а насколько — кто знает. Случалось, искали в омуте утопленников, да зря только воду длинными шестами да баграми месили — ни только не достали никого ни разу, даже дна задеть не могли. Никого не отдал омут, все вот там, под черной водой. Какая уж тут монетка? Разве что звездочка? Алена потухшие глаза подняла, но не нашла средь облаков звездочки, которая в омут гляделась, да и не шибко старалась найти.

Зачерпнула ладошкой воду и вспомнила, что склянку с собой прихватила, воды омутовой домой принести. Наполнила Алена бутыль, заткнула кукурузной пробкой, в сумку холщовую сунула — и в бутыли мельком блестка сверкнула.

Глава шестнадцатая

в которой Иван забывает Алену и уходит за прекрасной Девой

Никакой перемены в избенке не случилось, пока отлучалась Алена. Иван и не шевельнулся ни разу. Казалось, что здесь только тело его, как пустой, покинутый дом. А то, что недавно еще заполняло его — жилец, суть, содержание — ушло и обитает теперь где-то в другом месте, дом же стал мертвым. Разве боль только живет еще в нем…

И впрямь, так мало жизни теплилось в теле Ивана, что надо было присмотреться, прислушаться, чтобы обнаружить ее. Только слабое дыхание едва-едва грудь его тревожило — ему уже и дышать силы не стало.

Алена с тоской в столь милое сердцу лицо смотрела. Если б можно было лечь с ним рядом, прижаться телом своим, полным жизни, к его — полумертвому. И пусть у них будет на двоих одна жизнь. Если угаснет — сразу у обоих. Если жить дальше, так двоим — хоть бы и по половинке веку отмерянного…

Руки сами поднялись, начали тихонько повязки разматывать, снимать. Потом Алена принесенной водой бережно лицо Ивану обтерла, плечи, руки, грудь… Боль его знала, как свою собственную. Потом укрыла одеялом пуховым, невесомым, рядом с топчаном на пол опустилась, к Ивановой недвижной руке лицом прижалась.

— Иванко, помоги же мне… Гони от себя разлучницу злую, видишь — одной мне не совладать… из сил выбилась. Помоги…

Трогает Алена губами руку, которая совсем недавно была такой сильной, надежной: и ласкать умела, и на работу любую способная. А теперь безжизненна и холодна. Тихими слезами мочит ее Алена, — не слышит ничего Иван, ни чует…

Он не здесь. Он далеко. Там, где светло и покойно. Ничто не беспокоит: ни боль, ни память. Покой и беспамятство… Ах, нет, одна-единственная помеха досадная мешает покоем услаждаться. Имя ей — Ожидание. Чего ждет? Не знает Иван, но, кажется, душа живет одним лишь этим. Да вот же, наконец-то!

…Впереди, в отдалении, проступает в жемчужно-перламутровом свете силуэт прекрасной Девы. Хрупкий стан ее облачен в светящиеся одежды и оттого кажется прозрачным, из лунного света сотканным. Серебро волос, мелкими кудрями вьющихся, каскадом струится по спине, падает на плечи и грудь. Уже и лицо красоты необыкновенной разглядеть можно. Тонкие черты выписаны Божественной кистью. Большие лучистые глаза печальны, смотрят с укоризной, и на губах тоже печальная, тихая улыбка покоится… Иван не знает, чем опечалена Дева, но вина — на нем, и горько то Ивану. Сколько уж времени стремится он к Деве сквозь этот жемчужный свет, но настигнуть никак не может. Всем существом к ней устремляется, но в этом странном мире покоя и безмятежности порыв его теряет силу, и Иван будто плывет бессильно в мучительной медлительности. Вот и теперь — уходит Дева в молочно-голубое перламутровое сияние, тает в нем, а у Ивана от тоски горло перехватывает, воззвать к ней голосу нету. И опять — безвременье, покой и тоскливое ожидание. Больше нет ничего. Чего ждет? Не помнит. И себя не помнит. Ушло все вместе с образом неземным.