Раиса Крапп - Ночь Веды

И вот оно — пришло.

Приятелей Ярин в тот день щедро поил, но смотрел, чтоб не перепили. Сам брагу крепкую как воду глотал. По сумеркам послал Михася придурковатого поглядеть пастуха. Как и думал — домишко пустым стоял. Опять назад отослал Михася, ждать, когда нищета приблудная спать заявится. Пока ждал вести, сердце будто иглами раскаленными искололось — от каждого звука, каждого шороха жаром обдавало, потом опять в лед жестокий спекалось… Может для Ярина, оно и к лучшему оказалось, что исполнительный Михась с домишка глаз не спускал, а вкруг озерка глянуть ему невдомек было. И углядел он Ивана уже далеко за полночь, когда тот Алену проводил и домой возвернулся.

От Алены шел Иван, то улыбаясь, то вдруг задумывался, улыбку согнав. Но на душе все одно радостно было, и улыбка опять расцветала на губах, и подмывало его на всю сонную деревню прокричать о своей радости. Сна — ни в одном глазу. А все-тки едва уронил голову на подушку пуховую, Аленой любовно взбитую, минуты не прошло, как уже спал крепко.

Лихо вошло бесшумно, крадучись. Ни дверью ни скрипнуло, ни брякнуло ничем в потемках. Не вскинулся Иван, когда в крохотной горенке стало тесно от незваных гостей.

Набросились на сонного, руки скрутив, на пол, под ноги кинули. В пьяный раж друг перед другом входя, долго пинали сапогами коваными. Толкались и мешали друг другу. Не в раз дошло, что сквозь ихнее сопение и кряхтение давно уж не слышно стонов Ивана. Тогда остановились.

— Все. Пошли, — протолкнул Ярин сквозь сухое горло.

Приятели вдруг заторопились на двор выбраться, показалось, что дышать нечем — весь избяной воздух пропитался сивушным да потным запахом. И еще было в том спертом воздухе. Спроси их, — как пахнет страх, боль, смерть? Не сказали бы, еще и посмеялись бы дурацкому вопросу. Но сейчас погнал их из избы именно этот тяжкий дух, от него потные тела вдруг холодной испариной враз проняло. Одному Ярину вроде нипочем все, он и вышел последним, без спешки. И не видели дружки, как тусклым, черным блеском отблескивал нож, в беспомощное тело снова и снова входя.

Вышел Ярин, поглядел в лица дружков-приятелей, белеющие в темноте. Он и раньше приязни к ним не испытывал, а сейчас и вовсе противны показались. Чего, спрашивается, рожи отвратные друг от друга прячут, прямо не смотрят виноватые ровно? Пастуху только должки накопленные воротили, не боле…

— Я — спать, а вы как знаете. Дружбы и службы вашей не забуду. А кто лишнее сболтнуть захочет по дури иль по пьяни — лучше загодя язык себе откусите. Не спущу даже за заслуги прежние. Теперь убирайтесь отсюда, считайте, что не было вас тут.

И подивился, как резво они пожелание его сполнили. Поглядел Ярин, как сравнялись с ночным мраком их спины, кругом огляделся — равнодушная холодная тишина обступила, будто и вправду ничего и никого не было. Но дело сделано. Если и тлеет еще жизнь в чужаке беспортошном, так ненадолго ее хватит, вытечет кровью, уйдет в земляной пол. Вот только почему-то радости все равно никакой нету. Другого хотел. Хотел, чтоб смерти своей приблудный в глаза заглянул, чтоб понял — Ярин жизни его распорядитель, чтоб крики да мольбы слух ласкали… Все не так. Не дал душе облегчения. Сплюнул Ярин, глаза сощурил — а все ж поглядим теперь, Алена, можа и ты захочешь в одну воду два раза зайти?.. Оглянулся еще раз в черный проем двери и зашагал в темноту. И если бы, отойдя чуток, Ярин опять назад оглянулся, увидел бы в ночи светлое пятнышко — то летела через просторный луг опоздавшая на короткие минутки Алена.

Вбежав в избушку, едва не наткнулась на распростертое на полу бездыханное тело Ивана. Ни вскрика, ни звука сквозь сжатые зубы не вырвалось. На колени перед Иваном пала. Свет лунный ярко в окошко полился, огня не надо, беду чтоб разглядеть. Доселе мгла безлунной ночи над Лебяжьим висела, а тут раздвинулись вдруг облака.

Лицо Алены бледно, как серебристый лунный свет, заострилось вдруг, жестким сделалось. Только глаза огнем черным полыхали. Простерла руки над Иваном — дрожали руки от скрытого усилия. Кровь унялась. Потом, силушки все напрягши, схитрилась тело большое, безжизненное на постель втащить. И печь растопила, котелок на огонь поставила, покидала туда корешков да трав, которые нашлись под руками…

До рассвета хлопотала над Иваном. И хоть не давал он никакого знака, что жив, а все ж знала Алена, что смерть пока что от него отступилась. Правда, недалече ушла, стала в сторонке с усмешечкой кривой, мол, ладно, похлопочи, потешься — все одно мое это, а спешить мне некуда, суета — это людское.

И день ждала смерть, и два, и три… Подступала все ближе. Уж в самом изголовье встала, насмехаясь над изнемогающей в неравной борьбе Аленой. А у Алены уж и силы на исходе — спала ли, ела ли чего, кто приходил, о чем говорил — ничего не помнила. Чуяла, что уходит Иван, ускользает, и не знала, где средство взять, чтоб удержать его.

В третью ночь сидела у постели его, глазами сухими, страданием выжженными в лицо дорогое глядела. Знала, что трое их — Иван, она и Смерть. И дыхание Смерти слышнее, чем Иваново. Неужто теперь другая невеста у жениха ее, а она стала третья-лишняя? Встала Алена и тихо в ночь вышла, оставив их один на один.

Глава пятнадцатая

о том, перед кем Алена на колени встала

Знала Алена, что сделала для Ивана все, и что этого мало слишком. Где помощи искать? Кто совет даст? Никто… Пусто вокруг. Одна она. Подошла к березке — ноги не держали, опустилась к подножию:

— Впусти, березонька…

Прислонилась мокрой щекой к гладкой бересте, поплыла в водовороте белом все скорее, скорее… Голова закружилась, почудилось вдруг, что затягивает ее водоворот в глубь бездонную — не помнила Алена, как толкнулась от ствола, вытолкнула себя из водоворота. Сердце колотилось в испуге непонятном — что увидать успела в той глыби, куда тянуло ее, как в омут бездонный? Не помнила… И вдруг вскинулась Алена, порывом надежды подхваченная. Омут! Вот средство! Хоть еще не срок к Русалочьему омуту идти, но лишь на него Аленина надежа последняя. Опасная… Отчаянная…

Сердце еще пуще заколотилось, от страха руки похолодели — столько жути в рассказах про омут этот. Алена быстро на ноги поднялась, чтоб даже тень сомнения не успела коснуться ее. Да может ли она впустить в свое сердце колебание, когда, может быть, это единственное, что спасет Ивана?! Пусть вдесятеро страхов прибудет, разве остановят ее? И уж совсем другая забота наперед вышла — как Ивана-то одного без пригляду оставить? Да что ее пригляд… Много ли полезен?

В избушку вернулась, над Иваном склонилась, в бледное безжизненное лицо всмотрелась с мукой сердечной.