Эдвина Нун - Наследство Крэгхолда

Энн Фэннер внимательно смотрела на Кэтрин.

— Я допускаю, что все, что ты сказала, — правда, но…

— Но что?

— Предположим, я скажу тебе, что видела ночью призрака — крэгхолдского призрака, полковника, и расскажу о том, что произошло в этой самой комнате прошлой ночью…

— Предположим, что ты расскажешь это мне, — с готовностью согласилась Кэтрин. — Обещаю, что не стану смеяться — буду только слушать, правда, хочу напомнить тебе одно старое изречение — ты сама его говорила: «Никаких призраков не существует». Ты говорила это сегодня утром, и я слышала это своими собственными ушами.

— Ну и хорошо, я это помню, — решительно сказала Энн, — но прежде выслушай меня. Послушай, что я хочу сказать.

— Я слушаю, Энн.

— Ну вот, слушай. Я приехала сюда вчера вечером, около десяти часов. Все вы уже, наверное, спали в своих комнатах, и только Картрет был за регистрационной стойкой. После того как я расписалась в книге…

Вначале Кэтрин Каулз слушала, скептически приподняв брови, но вскоре увлеклась рассказом, как ребенок, захваченный первой в жизни историей о привидениях. При всей своей молодости и наивности Энн Фэннер была прекрасной рассказчицей. Она сама снова была во власти собственной убежденности и эмоций, что делало ее рассказ особенно оживленным — настолько, что Кэтрин Каулз выслушала его, не перебивая, от начала и до конца.

Закончив свою историю, Энн глубоко вздохнула.

Неожиданно наступившая тишина в комнате была такой плотной, что, казалось, ее можно было потрогать, взвесить, почувствовать. Через какое-то время она увидела, а не услышала, что Кэтрин сидит, скрестив ноги, и трясет своими великолепными волосами, собранными на макушке.

— Ну, — произнесла Энн, — скажи что-нибудь.

— Bay… — пробормотала Кэтрин Каулз тихим, каким-то далеким голосом.

— Это все, что ты можешь сказать?

— Дай немного подумать. Я знаю, что ты не взбалмошная и не легкомысленная девчонка. Ты кажешься рассудительной и хладнокровной, как баптистский священник.

— Но что ты об этом думаешь? Обо всем об этом — твое первое впечатление? Скажи мне откровенно, Кэтти.

— Пока не могу. Еще слишком рано. Все это слишком странно и опрокидывает все мои представления и теории относительно этого места. Помнишь, о чем я тебе только что говорила? Бедняжка, после всего, что случилось прошлой ночью, да еще этот случай с деревом сегодня утром…

— Послушай, — прервала ее Энн, — ты думаешь, между этими событиями существует какая-то связь?

— Не говори так, — почти умоляющим и неожиданным для Энн, менее неприступным топом произнесла Кэтрин. — В любом случае пока я ничего не могу сказать. Я уже говорила, что именно сейчас я не знаю, что и думать. Детка, дай Кэтти время подумать.

— Думай, сколько тебе захочется, — с отчаянием вздохнула Энн. — Я никуда не собираюсь отсюда.

И хоть момент был безрадостным в этой по-домашнему уютной комнате в Крэгхолд-Хаус, но эти слова были правдой.

Абсолютной правдой. Если что-то и могло поколебать решимость Энн, то легенда, связанная с надписью на циферблате больших напольных часов, стоявших в зале, в специальной нише, могла бы напугать ее гораздо больше. Если подойти к часам поближе, то можно прочитать надпись, сделанную мелкими золотыми буквами, расположенными полукругом в верхней части циферблата. Она должна там быть и была, потому что все видели и читали ее.

Это было древнее немецкое правило, столь дорогое сердцам герров и фрау на прежней родине, откуда прибыли сюда датчане, осевшие в долине за Лесом гоблинов. Они действительно верили в это — всем своим разумом, сердцем и душой.

Это было похоже скорее на детский стишок, хотя немного страшноватый для того, чтобы успокоить кого-то, по крайней мере детей. Это были слова предупреждения.

Они были просты и понятны:

В доме, где страх поселился уже,Ставьте кровати голова к голове.

Старомодный, замысловатый и странный стишок, отголосок древнего предрассудка.

Это, безусловно, не пословица и не заповедь, провозглашающая вечные истины — такие, как люби ближнего своего или относись с добром к животным.

И все же написано было именно так: на циферблате часов, стоявших внизу в холле Крэгхолд-Хаус, чтобы каждый, кому надо, увидел и прочитал.

И поверил или не поверил — кто как захочет. Предрассудки и суеверия, как и религия, — личный выбор каждого. Спросите любого священника.

«Ведьма, ворожея. Ворожба, колдовство», — читал вслух Питер Каулз вялым, монотонным голосом. Усмехнувшись, он раскрыл толстый словарь нормативного языка на странице, обозначенной в указателе: «Американское разговорное слово. Заговор, наговор, злые чары. Глагол ворожить — заниматься колдовством, черной магией. Точка с запятой. Околдовывать, заколдовывать. Существительное ворожея — ведьма, колдунья».

— Послушай, Гай, здесь очень пространная и интересная для тебя интерпретация — четкая, ясная и простая. И ты все время ездишь в забытые богом пустыни, чтобы исследовать такие элементарные вещи, как это? Лучше бы сходил за этим на шабаш ведьм в Центральном парке! Или в пентхаус одного из небоскребов на Мэдисон-авеню.

Гай Вормсби, сидевший в кресле своего двадцать четвертого номера, печально улыбнулся. Комната Питера Каулза под номером девятнадцать располагалась дальше по коридору; Кэтрин Каулз жила в двадцатом номере как раз напротив него, а семнадцатый номер Энн Фэннер находился в самом начале коридора, как раз над первой лестничной площадкой. Все номера располагались в западном крыле дома, а восточное было закрыто из-за небольшого количества постояльцев.

Несколько бокалов бренди из богатого бара в зале — Питеру Каулзу этого было недостаточно. Он напросился проводить Гая в его номер. Они больше не возвращались к инциденту на озере, потому что Питер уже переключился на тему ведьм и прочих суеверий, и Гай покорно его слушал. Он понимал, что Питеру сейчас необходимо выговориться после невинного намека Хильды.

Брошенный мимоходом, он тем не менее больно задел за живое.

Гай Вормсби тоже прекрасно понимал, что серьезной книги Питер Каулз никогда не напишет. Любая литературная форма, превышающая двустишие, четверостишие или сонет, требовала от него огромных жизненных сил и концентрации. Сутью творческого почерка Питера была краткость.

Номер Гая Вормсби был точной копией комнаты Энн и всех остальных в этом доме, разве что в нем было больше мужских принадлежностей. Например, бюро, сделанное из какого-то прочного дерева. В углу комнаты стоял массивный письменный стол, весивший несколько тонн, не меньше. По обеим сторонам створчатого окна до самого пола спускались тяжелые, толстые темно-бордовые шторы. В ясную погоду отсюда открывался великолепный вид на серовато-коричневые Шанокинские горы, расположенные вдали. Но сегодня небо было свинцовым, и такая погода, похоже, собиралась продержаться большую часть недели. Не повезло!