Стивен Кинг - Чёрный дом

Из холла его догоняет голос Рыбака:

— Я съел часть твоей щеки, а теперь собираюсь съесть твои пальцы. Ты слышишь меня, подтиральщик?

Генри добирается до двери. Его рука соскальзывает и соскальзывает с рукоятки. Рукоятка не желает его слушаться. Он ищет кнопку-блокиратор, которая вдавлена.

— Я спросил, ты слышишь меня? — Рыбак приближается, его голос переполняет ярость.

Все, что надо сделать Генри, — нажать кнопку и разблокировать ручку. Секунда, и он покинет дом, но оставшиеся пальцы его не слушаются. «Ладно, я умру, — говорит он себе. — Я последую за Родой, последую за моим Жаворонком, моим прекрасным Жаворонком».

До него доносятся пренеприятные звуки: Рыбак что-то жует, причмокивает, на зубах хрустят косточки.

— На вкус — ты дерьмо. Я ем твои пальцы, и до вкусу они — дерьмо. Знаешь, что я люблю? Знаешь, какое мое любимое блюдо? Ягодицы маленького ребенка. Альберт Фиш тоже их любил, о да, любил. М-м-м! ЯГОДИЦЫ РЕБЕНКА! Пальчики оближешь. Вот ЧТО ПРИЯТНО ЕСТЬ!

Генри вдруг понимает, что он соскользнул по не желающей открываться двери и теперь стоит на четвереньках. Продвигается вперед, заползает за софу, где обычно слушал Джека Сойера, читающего вслух бессмертные творения Чарльза Диккенса.

Он вдруг осознает, что ему многое не суждено сделать. В том числе узнать, что сталось с «Холодным домом». И своего друга Джека он уже никогда не увидит.

Рыбак входит в гостиную, останавливается.

— Ладно, так где ты, подтиральщик? Тебе от меня не спрятаться. — В его руках щелкают лезвия секатора для подрезки живой изгороди.

Или Рыбак ослеп, как Генри, или в гостиной уже совсем темно. В душе Генри вспыхивает искорка надежды. Может, его враг не найдет выключатель.

— Подтиральщик! Поттигальщик! Черт побери, где ты прячешься? Шегт попеги, хде ты пгататыпа?

Это удивительно, думает Генри. Чем злее и раздраженнее становится Рыбак, тем более странным, не немецким, становится его акцент. Это уже не чикагский Саут-Сайд, это вообще не Чикаго. И не Германия. Если бы Генри услышал версию доктора Спайглмана: Рыбак пытается говорить по-английски, как немец, он бы улыбнулся и согласно кивнул. Это немецкий акцент из далекого космоса, словно кто-то пытается говорить с немецким акцентом, никогда не слышав немецкого.

— Ты меня ранил, вонючая свинья! Ты меня ганить, фонюшая шфинья!

Рыбак подскакивает к креслу, отбрасывает его:

— Я намерен тебя найти, дружок, а когда найду, отрежу тебе голову.

Торшер падает на пол. Тяжелые шаги перемещаются в правую часть комнаты.

— Слепой прячется в темноте, а? Это круто, это действительно круто. Вот что я тебе скажу. Давненько я не пробовал языка, но, думаю, попробую твой. — Маленький стол и лампа на нем летят на пол. — Хочу тебе кое-что сказать о языках. По вкусу язык старика не очень-то отличается от языка ребенка… но, конечно, язык ребенка сочнее. Кохта я тыть Кгитшем Хаагманом, я шьешть мнохо яфыхов, ха-ха.

Странно… эта внеземная версия немецкого акцента вырывается из Рыбака, как второй голос. Кулак ударяет по стене, шаги приближаются. На локтях Генри обползает дальний конец софы и ищет убежище под длинным, низким столом. Под ногами Рыбака хлюпает кровь, а когда Генри кладет голову на руки, кровь толчками выплескивается в лицо.

— Ты не можешь прятаться вечно, — говорит Рыбак и вдруг переключается на странный акцент и отвечает сам себе:

— Шваг тит, Бегн-Бегн. У наш ешть более фашные дела.

— Эй, ты сам назвал его Поттигальшиком. Он меня ранил!

— Лиши в лишьих ногах, кгыши в кгышиных ногах, они тоше ганены. Мои нешаштные потеганные дети тоше ранены, куда как, куда как шильнее.

— А как же он?

— Он иштешет кгофью до шмегти, до шмегти. Оштафь ефо.

В темноте мы едва можем разглядеть, что происходит.

Чарльз Бернсайд в точности имитирует две головы попугая Паркуса, Святость и Нечестивость. Когда говорит своим голосом, смотрит влево, когда переходит на внеземной акцент — вправо. Наблюдая, как его голова мотается из стороны в сторону, мы словно видим перед собой комика, вроде Джима Кэрри или Стива Мартина, изображающего две половинки расщепленного сознания… только в этом старике ничего забавного нет. Обе обитающие в его теле личности ужасны, и от их голосов волосы встают дыбом. А самая большая разница между «головами» Рыбака в том, что левая, с внеземным акцентом, командует парадом: ее «руки» держат штурвал, тогда как правая «голова», наш Берни, — всего лишь раб. Поскольку разница в статусе становится все очевиднее, у нас начинает создаваться впечатление, что в самом ближайшем будущем мистер Маншан расстанется с Чарльзом Бернсайдом, как со старым рваным носком.

— Но я ХОЧУ его убить! — вопит Берни.

— Он уше мегтф, мегтф, мегтф. Шак Шойег шобигаетша пгогфаться. Шак Шоейг не цнает, што делает. Ты шейшаш идти ф «Макштон» и ты убифать Шуштгыка, да? Ты хотеть убифать Шуштгыка, да?

Берни фыркает:

— Да, хочу убить Шустрика. Я хочу разрезать говнюка на маленькие кусочки и сварить бульон из его костей. А если его самодовольная сучка будет там, я хочу отрезать ей голову и съесть ее маленький сочный язычок.

Для Генри Лайдена этот разговор — то ли чистое безумие, то ли классический случай одержимости, то ли и первое и второе вместе. Кровь все течет и из раны на спине, и из обрубков пальцев, и он не может остановить этот поток. От запаха крови под ним и вокруг его тошнит, но тошнота — наименьшая из проблем. Вот головокружение, онемение тела — действительно серьезная проблема и лучшее обезболивающее средство. Он должен оставаться в сознании. Каким-то способом должен передать Джеку важное сообщение.

— Так мы идем, Бегн-Бегн, и мы штелаем фее, што хотим с Шушстгыком, да? Пгиконшим его, а потом, потом, потом пойдем в пгекгашный, пгекгашный «Шогный дом», мой Бегн-Бегн, пойдем в «Шогный дом», штобы подготовитьша к фштгеше с Алым Коголем!

— Я хочу встретиться с Алым Королем, — говорит Берни.

Струйка слюны стекает по подбородку, на мгновение в темноте зажигаются его глаза. — Я отведу это щенка Маршалла к Алому Королю, и Алый Король полюбит меня, потому что все, что я хочу съесть, так это одну маленькую ягодицу, одну маленькую ручку, ничего больше.

— Он полюфить тефя гади меня, Бегн-Бегн, потому што он люфить меня, меня, меня, меня, миш-тега Ман-шана! А когда коголь штанет пгафить фшеленной, наши шилы будут гашти, гашти, гашти, и мы штать такими могушими, что смошем кгущить мигы как огехофые шкоглупки.

— Как ореховые скорлупки, — повторяет Бернсайд и смеется. — Это здорово.

— Пошли.