Монах. Анаконда. Венецианский убийца - Мэтью Грегори Льюис
И вот, когда Рудигер вдруг сделался предметом собственного своего отвращения, точно такого же отвращения, какое прежде столь громко и часто выражал к другим; когда услышал гневные упреки Магдалены и в невыразимой душевной муке понял их справедливость, тогда он погрузился в беспросветный мрак отчаяния, познал все ужасы ненависти к себе и всю горечь внутренних терзаний. Он не думал об искуплении, не помышлял о покаянии, не искал оправданий своему преступлению, а скорее даже преувеличивал его жестокость. Чувство, которое теперь он испытывал к Густаву, не было ни ревностью, ни подозрением, ни враждой.
Нет! То была глубокая, смертельная ненависть, жгучая жажда мести, для утоления которой едва ли хватило бы крови всего семейства Орренберг. Он, Рудигер, подлый убийца, он гнуснейший из смертных, он сам себе противен – и какое наказание может быть слишком суровым для того, кто сделал его таким? А таким его сделал Густав – и отомстить Густаву он поклялся самыми страшными клятвами. Рядом с уже содеянным чудовищным преступлением все будущие казались незначительными, и от самого своего отвращения к пороку Рудигер озлобился душой пуще прежнего.
Когда первое потрясение прошло и голос сердца перестал заглушать голос разума, Магдалена горько пожалела, что столь открыто обнаружила свои чувства перед супругом. Она прекрасно понимала, что при его тяжелом нраве упреки лишь разожгут в нем дурные страсти, а твердое противодействие только укрепит его на пути заблуждения. Поэтому на рассвете она поспешила к опочивальне мужа, надеясь развеять последнее впечатление, в нем оставленное. Магдалена хотела успокоить муки его кровоточащей совести, мягко и постепенно убедить его, что все последние несчастья проистекли из давней противоестественной вражды двух домов, и (если получится) нежнейшими уговорами добиться от него согласия на брак Осбрайта и Бланки, который предотвратит подобные бедствия в будущем, а значит, и послужит лучшим интересам обоих семейств.
Но благие намерения графини были расстроены: Рудигер никого не принимал и следующие двадцать четыре часа провел в уединении своих комнат, попеременно проклиная то себя, то других и переходя от чернейшего уныния к вспышкам дикой ярости.
Входить к графу не разрешалось никому, кроме Вилфреда, и он не покидал своих покоев, покуда ему не доложили о прибытии Ойгена, которого, несмотря на легкость раны, почли за лучшее не забирать из-под присмотра монахов в первый же день. Хотя до сих пор Рудигер скрывал это даже от себя самого, отчасти из благоразумия, отчасти из гордости, на самом деле именно своего побочного сына он любил всей силой отцовского сердца. Разница в отношении к Ойгену и Осбрайту происходила из разницы его чувств к их матерям. Свои глубочайшие уважение и восхищение он всегда отдавал Магдалене, но только от любви к несчастной Агате когда-либо таяло его сердце. Рудигер гордился старшим сыном, своим наследником и доблестным воином, но в Ойгене он души не чаял. Осбрайта он ценил как носителя своего славного имени, безмерно дорогого для его тщеславия, но Ойгена любил просто таким, какой он есть. Да, если бы Рудигеру сказали: «Выбирай, кому из двоих погибнуть», – он без раздумий пожертвовал бы Ойгеном, ибо гордость в нем всегда преобладала над нежностью. Но если бы спросили: «Кого из двоих ты согласен никогда впредь не видеть?» – он с равной готовностью ответил бы: «Осбрайта» – и, возможно, не слишком огорчился бы такой потерей, сколько бы ни дорожил своим единственным наследником. При мысли о нем, своем наследнике, Рудигер испытывал нечто вроде ревности: в присутствии Осбрайта самолюбие отца жестоко страдало, ибо он хорошо понимал, что совершенство сына ярко высвечивает изъяны его собственного характера. С другой стороны, в Ойгене граф видел бедное беззащитное создание, приведенное им в мир печали и обреченное на тяжкую участь в силу природной неспособности противостоять трудностям. Он жалел мальчика за сиротство и любил за сходство с матерью. Одним словом, Ойген был ему дороже Осбрайта, но родовая гордость была стократ дороже любого из них. Он отдал бы свою жизнь за жизнь Ойгена, но пожертвовал бы и жизнью Ойгена, и своей собственной ради Осбрайта как будущего графа Франкхайма.
Когда Рудигеру доложили о прибытии Ойгена, он тотчас же поспешил к нему, но едва лишь вышел за дверь своих покоев, как перед ним предстала Магдалена. Он отшатнулся и сделался лицом мрачнее тучи. Напрасно она обращалась к нему с успокоительными речами, указывая на смягчающие обстоятельства жестокого убийства Оттокара, – он слушал молча и отвечал лишь презрительно-недоверчивым взглядом. Напрасно она отрекалась от своего поспешного заявления о ненависти к нему и заверяла в своей неизменной любви – он выразил признательность лишь сдержанным наклоном головы и горькой, иронической улыбкой. Холодность мужа больно ранила графиню, а угрюмость – чрезвычайно встревожила.
Со слезами на глазах она попыталась взять и прижать к губам его руку, но он с надменным и мрачным видом отнял ее и молча проследовал мимо жены к комнате Ойгена.
Однако никакого утешения там Рудигера не ждало. Несчастный юноша метался на кровати в сильнейшем приступе нервной горячки и непрестанно бредил о своей матери, об убитом Йоселине, о прекрасной жестокой Бланке и ненавистном счастливце Осбрайте. Каждое слово, слетавшее с его губ, либо бередило старую рану в душе отца, либо наносило новую. С ужасом и раскаянием Рудигер услышал перечень горестей и страданий несчастной Агаты. Упоминание об убийстве Йоселина с новой силой разожгло в нем пламя мести. Но когда из горячечного бреда Ойгена он понял, что дочь Густава может стать его невесткой; что она, чья роковая красота лишила рассудка его любимого сына, пленила также и сердце его законного наследника; что гордому имени Франкхаймов предстоит увековечиться через потомка ненавистного рода Орренберг… так вот, когда на него свалилось это ужасное открытие, он совсем потерял над собой власть от потрясения
